Пропаганда.
Раньше ему все это было глубоко безразлично. Въ маленькой, изящно обставленной квартирѣ на Каменноостровскомъ тусклые, лѣнивые дни вяло цѣплялись другъ за друга веселенькими, порочными ночами.
Тамъ, гдѣ-то далеко-далеко въ прошломъ, были молодость, яркіе солнечные дни, когда было голубымъ и глубокимъ небо, когда часто вспыхивала и трепетнымъ огнемъ горѣла душа, когда въ нервныхъ, тревожно-жуткихъ порывахъ сливалось все прошлое, настоящее и будущее.
Потомъ все куда-то ушло и на вискахъ кое-гдѣ показались сѣдые волосы. Онъ любилъ больше всего покой и уютную, ласковую лѣнь, то состояніе, когда ничто не волнуетъ и радости такъ же безформенны и тусклы, какъ печали...
Ему было тридцать лѣтъ, но всегда казалось, что прожита цѣлая вѣчность. Прошлые годы представлялись огромными, неуклюжими сундуками, въ которыхъ небрежно сваленъ хламъ, соскобленный съ изжитыхъ дней...
Изжитыхъ-ли?.. Вѣрнѣе сорванныхъ съ жизни, какъ листки съ календаря.
Уже давно въ его жизни были только «любимыя женщины». Короткія встрѣчи, которыя такъ или иначе оплачивались и о которыхъ совсѣмъ легко забывалось...
Послѣдній разъ онъ плакалъ шесть лѣтъ тому назадъ... Онъ любилъ одну дѣвушку тогда, но она сказала ему:
— У васъ ужасные глаза... я боюсь ихъ... Въ нихъ нѣтъ ничего человѣческаго, они холодные, какъ у змѣи.... Я боюсь васъ...
Потомъ она вышла замужъ за неумнаго, тусклаго человѣчка, и когда онъ возвратился съ ея свадьбы, то проплакалъ цѣлую ночь.
Душа окончательно опустѣла, и та любовь и потребность въ привязанности, которыя еще жили въ ней, перешли на предметы, на мертвыя вещи, на книги и музыку...
У него были средства, онъ никогда нс считалъ своихъ тратъ и почти всѣ капризы своего тонкаго, изощреннаго вкуса осуществлялъ немедленно.
Его кабинетомъ, до мелочей выдержанномъ въ великолѣпномъ, настоящемъ еmріrе, восхищались знатоки, а въ спальнѣ среди прочихъ рѣдкостей висѣла одна изъ легкомысленныхъ картинъ покойнаго Зичи.
Онъ хорошо игралъ на скрипкѣ, но за послѣднее время всѣ звуки были такими мертвенно холодными и сухими, что онъ сталъ пугаться своей игры, и на футлярѣ инструмента съ каждымъ днемъ становилось все больше пыли...
Театры казались ему до такой степени примитивными и наивными, что самая сильная драма вызывала только смѣхъ.
Оттого, что онъ привыкъ говорить и думать только съ самимъ собой и только самому себѣ довѣрять самыя сокровенныя мысли свои, всѣ люди, съ
которыми встрѣчался, казались ему узкими, скучными и неумными...
У него совсѣмъ не было друзей, но было много добрыхъ пріятелей, съ которыми онъ встрѣчался въ ресторанахъ и, не отдѣляя ихъ отъ обстановки, онъ глубоко презиралъ ихъ...
Онъ никогда особенно долго не думалъ надъ отечествомъ. Россія, родина, какъ-то нелѣпо, неизвѣстно почему связывались въ его представленіи съ московскимъ кремлемъ и оттого, что ему очень нравились зубчатыя стѣны и старинныя башни Кремля, онъ искренно считалъ, что любитъ Россію.
Вся остальная Россія съ ея грязными, крошечными городками, полуразвалившимися избами селъ, грубымъ, дикимъ народомъ была далека и чужда ему до такой степени, что даже не особенно вѣрилось въ ея дѣйствительное существованіе...
Года три тому назадъ онъ прожилъ лѣто въ имѣніи одного изъ своихъ пріятелей въ центральной губерніи, онъ пытался наблюдать, но вывезъ оттуда только остроумный анекдотъ о псаломщикѣ, въ котораго была влюблена попадья и научился великолѣпно изображать въ лицахъ, какъ молятся въ церкви старшина, лавочникъ и старухи...
Когда началась война, она затронула его сначала, первые дни его сердце билось порывистѣй и чаще, а потомъ онъ создалъ спокойную теорію о необходимости развлеченія не
Раньше ему все это было глубоко безразлично. Въ маленькой, изящно обставленной квартирѣ на Каменноостровскомъ тусклые, лѣнивые дни вяло цѣплялись другъ за друга веселенькими, порочными ночами.
Тамъ, гдѣ-то далеко-далеко въ прошломъ, были молодость, яркіе солнечные дни, когда было голубымъ и глубокимъ небо, когда часто вспыхивала и трепетнымъ огнемъ горѣла душа, когда въ нервныхъ, тревожно-жуткихъ порывахъ сливалось все прошлое, настоящее и будущее.
Потомъ все куда-то ушло и на вискахъ кое-гдѣ показались сѣдые волосы. Онъ любилъ больше всего покой и уютную, ласковую лѣнь, то состояніе, когда ничто не волнуетъ и радости такъ же безформенны и тусклы, какъ печали...
Ему было тридцать лѣтъ, но всегда казалось, что прожита цѣлая вѣчность. Прошлые годы представлялись огромными, неуклюжими сундуками, въ которыхъ небрежно сваленъ хламъ, соскобленный съ изжитыхъ дней...
Изжитыхъ-ли?.. Вѣрнѣе сорванныхъ съ жизни, какъ листки съ календаря.
Уже давно въ его жизни были только «любимыя женщины». Короткія встрѣчи, которыя такъ или иначе оплачивались и о которыхъ совсѣмъ легко забывалось...
Послѣдній разъ онъ плакалъ шесть лѣтъ тому назадъ... Онъ любилъ одну дѣвушку тогда, но она сказала ему:
— У васъ ужасные глаза... я боюсь ихъ... Въ нихъ нѣтъ ничего человѣческаго, они холодные, какъ у змѣи.... Я боюсь васъ...
Потомъ она вышла замужъ за неумнаго, тусклаго человѣчка, и когда онъ возвратился съ ея свадьбы, то проплакалъ цѣлую ночь.
Душа окончательно опустѣла, и та любовь и потребность въ привязанности, которыя еще жили въ ней, перешли на предметы, на мертвыя вещи, на книги и музыку...
У него были средства, онъ никогда нс считалъ своихъ тратъ и почти всѣ капризы своего тонкаго, изощреннаго вкуса осуществлялъ немедленно.
Его кабинетомъ, до мелочей выдержанномъ въ великолѣпномъ, настоящемъ еmріrе, восхищались знатоки, а въ спальнѣ среди прочихъ рѣдкостей висѣла одна изъ легкомысленныхъ картинъ покойнаго Зичи.
Онъ хорошо игралъ на скрипкѣ, но за послѣднее время всѣ звуки были такими мертвенно холодными и сухими, что онъ сталъ пугаться своей игры, и на футлярѣ инструмента съ каждымъ днемъ становилось все больше пыли...
Театры казались ему до такой степени примитивными и наивными, что самая сильная драма вызывала только смѣхъ.
Оттого, что онъ привыкъ говорить и думать только съ самимъ собой и только самому себѣ довѣрять самыя сокровенныя мысли свои, всѣ люди, съ
которыми встрѣчался, казались ему узкими, скучными и неумными...
У него совсѣмъ не было друзей, но было много добрыхъ пріятелей, съ которыми онъ встрѣчался въ ресторанахъ и, не отдѣляя ихъ отъ обстановки, онъ глубоко презиралъ ихъ...
Онъ никогда особенно долго не думалъ надъ отечествомъ. Россія, родина, какъ-то нелѣпо, неизвѣстно почему связывались въ его представленіи съ московскимъ кремлемъ и оттого, что ему очень нравились зубчатыя стѣны и старинныя башни Кремля, онъ искренно считалъ, что любитъ Россію.
Вся остальная Россія съ ея грязными, крошечными городками, полуразвалившимися избами селъ, грубымъ, дикимъ народомъ была далека и чужда ему до такой степени, что даже не особенно вѣрилось въ ея дѣйствительное существованіе...
Года три тому назадъ онъ прожилъ лѣто въ имѣніи одного изъ своихъ пріятелей въ центральной губерніи, онъ пытался наблюдать, но вывезъ оттуда только остроумный анекдотъ о псаломщикѣ, въ котораго была влюблена попадья и научился великолѣпно изображать въ лицахъ, какъ молятся въ церкви старшина, лавочникъ и старухи...
Когда началась война, она затронула его сначала, первые дни его сердце билось порывистѣй и чаще, а потомъ онъ создалъ спокойную теорію о необходимости развлеченія не