На просмотре театра ˮСкворешник“
Достаточно много времени в Москве не было театра-миниатюр. Это объяснялось многими причинами, из которых едва ли не самой существенной являлось отсутствие репертуара. Это положение не меняется и после появления „Скворешникаˮ.
Посредрабис, собравший работников театра и предложивший им самоотверженно, без денег работать над его постройкой, забыл самую малость — забыл обратить внимание, если даже не на идеологическую то, хотя бы, на литературную сторону этого предприятия.
Актеры театра — миниатюр наиболее консервативны в актерской массе и парадоксально нечутки к голосам жизни. А между тем, именно в приятии злободневности основным каноном и зиждется возможность какого либо успеха театра-миниатюр.
Это, очевидно, и вызывается не только требованиями т. н. созвучности. Проще у театра нет
зрителя. Тот обыватель, на которого рассчитывают руководители „Скворешника“, конечно, останется неудовлетворенным. Слишком жидка, пресна и скучна показанная на просмотре, программа театра. Специфический зритель 1915— 1916 г. г. давно умер и наивно верить в его возрождение.
„Наша жизнь миг! Веселитесьˮ! — вот идеологический паспорт „Скворешника”, предъявленный в антрэ театра. И ради этого мига возобновляется глупая, приторно-красиво, „по восточномуˮ поставленная „1001 хитростьˮ; ради этого мига не плохая исполнительница Белогорская после „Кирпичиковˮ и „Китайца Ли-Ю Ана“ вытаскивает из архива того же пятнадцатого года шовинистическую „военную песенкуˮ; ради этого же мига конферансье идет от острот довоенных юмористических журналов, острот, сдобренных жилкризисом и сорокаградусной водкой.
Остальная программа пережевывание театральных пародий, слабеньких по замыслу и постановке
Исполнители, в массе, приличны, и потому жаль несомненно большой работы, вложенной ими в первую программу этого театра.
МИХ. ИЛЬИН
СТРАНИЦЫ ФЛОРЕНЦИИ
Я запомнил надолго золотую Тоскану. Я запомнил флорентийские ночи, эти легкие, неслышные ночи в городе, остывающем от жары, нежный хмель золотого Орвиетто, который утрами привозят виноградари с гор в в плетеных бутылях, и тогда бубенцами и бляхами отзванивают флорентийское утро изукрашенные горбоносые муллы.
Я запомнил весь этот город, меловую белизну его камня, слепящего глаза, щелканье бичей извозчиков, их белые огромные полотняные зонты, зеленые ставни, за которыми сумрак и как бы полдневная любовная тишина, гусиные голоса такси и автобусов отелей, поглощающих день за днем иностранцев. Для иностранцев — часы музеев, отели и автобусные ванны, которые принимают они дважды в день, листая город, как страницы Бедеккера.
Но настоящая Флоренция там, куда не заезжают эти автобусные ванны, потому что в старой Флоренции нет музеев и мрамора площадей, и эта Флоренция — город труда, мелких ремесл, маленьких остерий и сумрачных узеньких улиц. Мутный песочный Арно уходит под пролеты мостов, под древний Ponte Trinitá, и глина его берегов ви
дела галльские войны. Здесь — лавочки антикваров, сонеты Петрарки в красном сафьяне в окне, и на мосту в предвечерний час стоят простые люди и смотрят на несомую воду. Легкий ветерок шевелит петушиные перья шляп итальянских солдат, и тогда видишь под лихими полями загорелое лицо простого крестьянина и бедного деревенского петуха, который скромными перьями своего хвоста должен осенять воина историческим героизмом.
Здесь, за Арно, живая Флоренция, и здесь, за Арно, в солнечный праздничный день видел я театральное действо, подлинную Соmmedia dell’ Arte над пестрою ширмочкой бродячего петрушечника. Петрушечник шел по городам, сегодня он здесь, через три дня в Перруджи, и далее — путь на Рим. Он шел со своим бродячим театром, со своими Скарамушами и Панталоне, отбивавшими друг другу носы и распевающими чудесные канцонетты. Эти канцонетты напечаюn все итальянцы, потому что предполагается, что у каждого итальянца есть голос, нежнейший, сладчайший тенор, —и в июльский горючий полдень пел петрушечник за ширмочкой арии, Панталоне над ширмочкой прижимал дере
Достаточно много времени в Москве не было театра-миниатюр. Это объяснялось многими причинами, из которых едва ли не самой существенной являлось отсутствие репертуара. Это положение не меняется и после появления „Скворешникаˮ.
Посредрабис, собравший работников театра и предложивший им самоотверженно, без денег работать над его постройкой, забыл самую малость — забыл обратить внимание, если даже не на идеологическую то, хотя бы, на литературную сторону этого предприятия.
Актеры театра — миниатюр наиболее консервативны в актерской массе и парадоксально нечутки к голосам жизни. А между тем, именно в приятии злободневности основным каноном и зиждется возможность какого либо успеха театра-миниатюр.
Это, очевидно, и вызывается не только требованиями т. н. созвучности. Проще у театра нет
зрителя. Тот обыватель, на которого рассчитывают руководители „Скворешника“, конечно, останется неудовлетворенным. Слишком жидка, пресна и скучна показанная на просмотре, программа театра. Специфический зритель 1915— 1916 г. г. давно умер и наивно верить в его возрождение.
„Наша жизнь миг! Веселитесьˮ! — вот идеологический паспорт „Скворешника”, предъявленный в антрэ театра. И ради этого мига возобновляется глупая, приторно-красиво, „по восточномуˮ поставленная „1001 хитростьˮ; ради этого мига не плохая исполнительница Белогорская после „Кирпичиковˮ и „Китайца Ли-Ю Ана“ вытаскивает из архива того же пятнадцатого года шовинистическую „военную песенкуˮ; ради этого же мига конферансье идет от острот довоенных юмористических журналов, острот, сдобренных жилкризисом и сорокаградусной водкой.
Остальная программа пережевывание театральных пародий, слабеньких по замыслу и постановке
Исполнители, в массе, приличны, и потому жаль несомненно большой работы, вложенной ими в первую программу этого театра.
МИХ. ИЛЬИН
СТРАНИЦЫ ФЛОРЕНЦИИ
Я запомнил надолго золотую Тоскану. Я запомнил флорентийские ночи, эти легкие, неслышные ночи в городе, остывающем от жары, нежный хмель золотого Орвиетто, который утрами привозят виноградари с гор в в плетеных бутылях, и тогда бубенцами и бляхами отзванивают флорентийское утро изукрашенные горбоносые муллы.
Я запомнил весь этот город, меловую белизну его камня, слепящего глаза, щелканье бичей извозчиков, их белые огромные полотняные зонты, зеленые ставни, за которыми сумрак и как бы полдневная любовная тишина, гусиные голоса такси и автобусов отелей, поглощающих день за днем иностранцев. Для иностранцев — часы музеев, отели и автобусные ванны, которые принимают они дважды в день, листая город, как страницы Бедеккера.
Но настоящая Флоренция там, куда не заезжают эти автобусные ванны, потому что в старой Флоренции нет музеев и мрамора площадей, и эта Флоренция — город труда, мелких ремесл, маленьких остерий и сумрачных узеньких улиц. Мутный песочный Арно уходит под пролеты мостов, под древний Ponte Trinitá, и глина его берегов ви
дела галльские войны. Здесь — лавочки антикваров, сонеты Петрарки в красном сафьяне в окне, и на мосту в предвечерний час стоят простые люди и смотрят на несомую воду. Легкий ветерок шевелит петушиные перья шляп итальянских солдат, и тогда видишь под лихими полями загорелое лицо простого крестьянина и бедного деревенского петуха, который скромными перьями своего хвоста должен осенять воина историческим героизмом.
Здесь, за Арно, живая Флоренция, и здесь, за Арно, в солнечный праздничный день видел я театральное действо, подлинную Соmmedia dell’ Arte над пестрою ширмочкой бродячего петрушечника. Петрушечник шел по городам, сегодня он здесь, через три дня в Перруджи, и далее — путь на Рим. Он шел со своим бродячим театром, со своими Скарамушами и Панталоне, отбивавшими друг другу носы и распевающими чудесные канцонетты. Эти канцонетты напечаюn все итальянцы, потому что предполагается, что у каждого итальянца есть голос, нежнейший, сладчайший тенор, —и в июльский горючий полдень пел петрушечник за ширмочкой арии, Панталоне над ширмочкой прижимал дере