кулак в массе куда хитрей, сдержанней и приемы борьбы его куда тоньше, дипломатичней.
Досадует учитель, сделанный по всем канонам жалкого интеллигента. Сейчас учительство не выглядит такой пародией.
Все же автору многое удалось. Он дал местами просто и искренне деревню, и очень жаль, что в излишней концентрированной схематизации он отказался от, может быть, более простой, но и более углубленной проработки темы.
Есть некоторые ошибки и у самого театра.
Из них главная та, что эта работа разорвана между „представлениемˮ деревни и показом деревни.
Всюду, где театр „представляетˮ деревню — массовые сцены, начало пьесы, начало первой картины, это наше, недостаточно верное „изображениеˮ деревни.
Там же, где театр и исполнители стремятся только показать современную деревню, — это им удается.
Положительно приветствовать надо исполнителя роли Доронина — Гнедочкина. Он отлично справился с трудной этой ролью — дал простоту и сдержанность большой силы, был не наряженным крестьянином. Очень хорошо — так же сдержанно, сильно начала Дарью — Богданова, дальше, загнанная автором в психологический тупик— она вынуждена была продолжать обычно и развернуться ей не было дано. Очень старательно и
крепко ведет роль Терешкович. Правда, эта роль не его, но он с ней вполне справляется, за вычетом первой части последней картины — где слишком много отдается места внешнему движению, обычно мало свойственному крестьянину. Живая и единственная фигура, приковывающая сразу внимание зрителя — милиционер Сидоров — Орлов. Простыми, обычными средствами он заставляет верить в этого милиционера. Здесь кстати надо сказать, что последняя сцена покаяния Сидорова является лишней, ничего не прибавляющей к уже существующему концу.
Очень не плохо справилась с ролью Маши — Иванова. Весьма старается и не плохо играет Чистяков. Но тут ошибка режиссера, начиная от парика, усов и новенького, ни разу не надеванного шлема — председатель довольно водевильный. Не плох Петька — Канцель.
Нельзя обойти молчанием также и подзаголовки картин. Вывернутый нарочитый язык весьма досадует. С ним пора покончить, а начинать с него и вовсе не следует.
Отмеченные ошибки первого опыта после длительного разрыва нашего театра с бытом — есть не только ошибки, но и обязательная учеба. Мы приветствуем нового автора и театр, смело взявшийся за трудную и нужную работу.
Л. СУББОТИН
„Над обрывомˮ
Театр Пролеткульта
Тяжело и грустно бранить театр, в который еще недавно так верилось, который еще вчера обращал на себя всеобщее внимание, вызывал живейший интерес широкого зрителя, заставлял говорить о себе, как о едва ли не интереснейшем, самом молодом и самом новом театре.
Больно и грустно бранить театр, который только что показал нам „МЕКСИКАНЦАˮ, „МУД РЕЦАˮ и „МОСКВУ-СЛЫШИШЬˮ, одни из самых ярких, и выразительных спектаклей русского театра за годы революции. Хотелось думать, что с уходом Эйзенштейна театр сможет работать в том, или в ином направлении, но столь же свежо и интересно. Хотелось думать, что театр уже не покатится назад в ту скверную любительщину и в тот беспомощный эклектизм, которые характеризовали его работу до-эйзенштейновского периода.
Увы! Если после катастрофического провала прошлогодней Гладковской „Ватагиˮ еще не хотелось впадать в уныние относительно судьбы этого театра, то постановка пьесы Плетнева не может не навести на самые тяжелые и мрачные мысли.
Тема пьесы — предполагающаяся гибель мира. Сюжет: некий профессор высчитал, что земля в определенный день и час должна погибнуть, задетая хвостом какой-то необыкновенной кометы. Действующих лиц охватывает паника. Пользуясь паникой, крупное предприятие спешит обогатиться путем постройки аэропланов, которые позволили бы пайщикам подняться на воздух в момент гибели земли (? ) Пролетариат же поль
зуется общей сумятицей, чтобы совершить социальную революцию. Отсюда идея пьесы — показать, как относятся к мысли о гибели мира различные классы общества и как бы они поступили, если бы подобное, мало вероятное событие могло иметь место. Смысл пьесы мы узнали впрочем не столько из самого представления, сколько из вступительного слова, сказанного автором на общественном просмотре своей пьесы.
Из самой же пьесы трудно что-либо отчетливо понять. Никаких „классов обществаˮ в пьесе нет. Есть, правда, какие то неопределенного вида люди, мало отличающиеся друг от друга, которые на протяжении всех без исключения картин усиленно „разлагаютсяˮ. Есть также несколько рабочих, которые все время находятся в подчеркнуто жизнерадостном настроении и в конце пьесы экспромтом совершают социальный переворот.
В пьесе ни одного убедительного персонажа, ни одного живого слова, текст этого, по мысли автора, социального фарса нигде не вызывает даже улыбки. Просто удивительно это неумение автора создать хоть одно неожиданное или смешное положение, показать хоть одну фигуру, в каком бы то ни было отношении типичную, занимательную и запоминающуюся. По сцене ходили, (впрочем не ходили, а ежеминутно и совершенно неоправданно перебегали с места на место) не люди, а схемы, абстрактные понятия, деревянные куклы, никого не напоминающие, ничего не символизирующие и вообще не выражающие ничего.
Режиссер Амтман повидимому задался целью во что бы то ни стало превзойти Плетнева в смысле неумения владеть техникой своего искусства и художественно прорабатывать предоставленный ему материял. Он уподобился провинциальной моднице, щеголяющей в платье, кото
Досадует учитель, сделанный по всем канонам жалкого интеллигента. Сейчас учительство не выглядит такой пародией.
Все же автору многое удалось. Он дал местами просто и искренне деревню, и очень жаль, что в излишней концентрированной схематизации он отказался от, может быть, более простой, но и более углубленной проработки темы.
Есть некоторые ошибки и у самого театра.
Из них главная та, что эта работа разорвана между „представлениемˮ деревни и показом деревни.
Всюду, где театр „представляетˮ деревню — массовые сцены, начало пьесы, начало первой картины, это наше, недостаточно верное „изображениеˮ деревни.
Там же, где театр и исполнители стремятся только показать современную деревню, — это им удается.
Положительно приветствовать надо исполнителя роли Доронина — Гнедочкина. Он отлично справился с трудной этой ролью — дал простоту и сдержанность большой силы, был не наряженным крестьянином. Очень хорошо — так же сдержанно, сильно начала Дарью — Богданова, дальше, загнанная автором в психологический тупик— она вынуждена была продолжать обычно и развернуться ей не было дано. Очень старательно и
крепко ведет роль Терешкович. Правда, эта роль не его, но он с ней вполне справляется, за вычетом первой части последней картины — где слишком много отдается места внешнему движению, обычно мало свойственному крестьянину. Живая и единственная фигура, приковывающая сразу внимание зрителя — милиционер Сидоров — Орлов. Простыми, обычными средствами он заставляет верить в этого милиционера. Здесь кстати надо сказать, что последняя сцена покаяния Сидорова является лишней, ничего не прибавляющей к уже существующему концу.
Очень не плохо справилась с ролью Маши — Иванова. Весьма старается и не плохо играет Чистяков. Но тут ошибка режиссера, начиная от парика, усов и новенького, ни разу не надеванного шлема — председатель довольно водевильный. Не плох Петька — Канцель.
Нельзя обойти молчанием также и подзаголовки картин. Вывернутый нарочитый язык весьма досадует. С ним пора покончить, а начинать с него и вовсе не следует.
Отмеченные ошибки первого опыта после длительного разрыва нашего театра с бытом — есть не только ошибки, но и обязательная учеба. Мы приветствуем нового автора и театр, смело взявшийся за трудную и нужную работу.
Л. СУББОТИН
„Над обрывомˮ
Театр Пролеткульта
Тяжело и грустно бранить театр, в который еще недавно так верилось, который еще вчера обращал на себя всеобщее внимание, вызывал живейший интерес широкого зрителя, заставлял говорить о себе, как о едва ли не интереснейшем, самом молодом и самом новом театре.
Больно и грустно бранить театр, который только что показал нам „МЕКСИКАНЦАˮ, „МУД РЕЦАˮ и „МОСКВУ-СЛЫШИШЬˮ, одни из самых ярких, и выразительных спектаклей русского театра за годы революции. Хотелось думать, что с уходом Эйзенштейна театр сможет работать в том, или в ином направлении, но столь же свежо и интересно. Хотелось думать, что театр уже не покатится назад в ту скверную любительщину и в тот беспомощный эклектизм, которые характеризовали его работу до-эйзенштейновского периода.
Увы! Если после катастрофического провала прошлогодней Гладковской „Ватагиˮ еще не хотелось впадать в уныние относительно судьбы этого театра, то постановка пьесы Плетнева не может не навести на самые тяжелые и мрачные мысли.
Тема пьесы — предполагающаяся гибель мира. Сюжет: некий профессор высчитал, что земля в определенный день и час должна погибнуть, задетая хвостом какой-то необыкновенной кометы. Действующих лиц охватывает паника. Пользуясь паникой, крупное предприятие спешит обогатиться путем постройки аэропланов, которые позволили бы пайщикам подняться на воздух в момент гибели земли (? ) Пролетариат же поль
зуется общей сумятицей, чтобы совершить социальную революцию. Отсюда идея пьесы — показать, как относятся к мысли о гибели мира различные классы общества и как бы они поступили, если бы подобное, мало вероятное событие могло иметь место. Смысл пьесы мы узнали впрочем не столько из самого представления, сколько из вступительного слова, сказанного автором на общественном просмотре своей пьесы.
Из самой же пьесы трудно что-либо отчетливо понять. Никаких „классов обществаˮ в пьесе нет. Есть, правда, какие то неопределенного вида люди, мало отличающиеся друг от друга, которые на протяжении всех без исключения картин усиленно „разлагаютсяˮ. Есть также несколько рабочих, которые все время находятся в подчеркнуто жизнерадостном настроении и в конце пьесы экспромтом совершают социальный переворот.
В пьесе ни одного убедительного персонажа, ни одного живого слова, текст этого, по мысли автора, социального фарса нигде не вызывает даже улыбки. Просто удивительно это неумение автора создать хоть одно неожиданное или смешное положение, показать хоть одну фигуру, в каком бы то ни было отношении типичную, занимательную и запоминающуюся. По сцене ходили, (впрочем не ходили, а ежеминутно и совершенно неоправданно перебегали с места на место) не люди, а схемы, абстрактные понятия, деревянные куклы, никого не напоминающие, ничего не символизирующие и вообще не выражающие ничего.
Режиссер Амтман повидимому задался целью во что бы то ни стало превзойти Плетнева в смысле неумения владеть техникой своего искусства и художественно прорабатывать предоставленный ему материял. Он уподобился провинциальной моднице, щеголяющей в платье, кото