„ЧЕМПИОН
ФРАНЦИИ
Рис. Г, ГОЛЬЦА
Лурих и Михельсон были в этот вечер центром программы. Первый в афишах именовался «чемпионом Франции и лучшим техником грекоримской борьбы». Второй был «чемпионом мира», немецкого происхождения.
Арена, на которой они собирались бороться, была мала, бугриста и так же пригодна для каких-либо соревнований, как гимнастическая трапеция для стрельбы по аэропланам. Но это, повидимому, никого не смущало. За 30 минут до начала брезентовый цирк был наполнен представителями самых различных социальных, возрастных и других группировок.
Большинство публики немедленно после прихода подняло нетерпеливый свист и гик; в передвижных цирках это является традицией. Меньшинство сосредоточенно бросало окурки и яблочные огрызки в перворядную публику. Так вот— в обычном однообразии—дотянули время до начала.
После свирепого парада борцов, калейдоскопа самых умопомрачительных имен, круглый и шепелявый арбитр объявил:
:— Первая пара! Лурих—Михельсон. Борьба решительная, до результата!
Лурих был сухопар, угрюм и брит. Михельсон — короток, самодоволен и бородат. Сразу после свистка Лурих поймал Михельсона за бороду и протащил его через арену. Михельсон рассвирепел и ответил крутыми макаронами. Схватка с самого начала стала оживленной.
Рядом со мной сидел сереброголовый человек. Я видел, что борьбу он изучил до тонкостей; незаметные для простого глаза детали говорили ему о многом.
— Вы посмотрите, нет!—вы только посмотрите,—восторженно восклицал он, — что за техника!— Ах, какой тур де анш! Артистический бра-руле!
Впившись ногтями в мое колено, он переливал в мои жилы капли своего восторга. «Нет, даю вам слово,— оглушительно кричал он, — только французы способны на такую работу. Ай, да Лурих!»
— Да, это, действительно... конечно...— сказал я.
— Ай, ай, ай! Какой тур де тет! Нет, я не выдержу! Сереброголовый сосед в восторженном экстазе оперся коленом о затылок впереди сидящего зрителя; тому это понравилось несколько меньше, чем вам нравится вишневая наливка, и он запротестовал. Не обратив внимания на эту мелочь, сереброголовый продолжал восторгаться. Лицо его дышало ра
достью и удовлетворением. Мне же было скучно, как в инкубаторе.
На арене пыхтели, потели, рычали и надрывались. Повидимому, гипноз имени французского чемпиона распространился на всех присутствующих; каждый хруст михельсоновских костей приветствовался множеством глоток.
Арбитр все время не выходил из рамок равнодушия. Лицо его ничего не выражало, за исключением материальной необеспеченности. Взгляд его как будто бы говорил: «Вот, вы, все здесь сидящие, идиоты, восторженные идиоты. А между тем, зарабатывает на вас кто-то другой. А я должен на ужин себе покупать пару баранок».
Ярость Михельсона оказалась длительной. Повидимому, он не мог или не хотел простить своему противнику захвата бороды. Каждый последующий михельсоновский натиск был яростней предыдущего. А у лучшего техника греко-римской борьбы глаза стали грустными, Лурих начинал выдыхаться.
Сереброголовый принимал усталое равнодушие Луриха за остроумную тактику изощренного борца. Ну, а я в глубине души чувствовал, что изможденные движения француза походят на остроумную тактику не больше, чем платоническая любовь на погребальное братство.
Когда Лурих упал на плечо, а затем построил кривой мост, сереброголовый стал кричать ура.
— Убейте меня,—надрывался он,— если наши лапотники способны на такое дело. Вот где выучка. Браво, Лурих!
На шиканье и пинки окружающих он не обращал внимания.
Обессиленный Михельсон лежал на груди противника и дышал, как дельфин перед сухопутной смертью.
Лицо Луриха стало багровым. Сочувствующее ему большинство напряженно притихло.
Я был готов к любой неожиданности. Лурих начинал хватать Михельсона за недозволенные места.
Михельсон сосредоточил все свое внимание на правом, не достигшем земли, плече противника. Он закатывал глаза и, размахнувшись, падал на налитого скорбью Луриха. В мертвящем молчании всем казалось, что давят его слишком долго. Я, например, полагал в тот момент, что сгореть в московском крематории значительно легче, чем дождаться конца борьбы.
Михельсон оказался победителем. Последние его действия были похожи на летаргию. Но так или иначе плечо Луриха коснулось ковра. Раздался свисток.
ФРАНЦИИ
Рис. Г, ГОЛЬЦА
Лурих и Михельсон были в этот вечер центром программы. Первый в афишах именовался «чемпионом Франции и лучшим техником грекоримской борьбы». Второй был «чемпионом мира», немецкого происхождения.
Арена, на которой они собирались бороться, была мала, бугриста и так же пригодна для каких-либо соревнований, как гимнастическая трапеция для стрельбы по аэропланам. Но это, повидимому, никого не смущало. За 30 минут до начала брезентовый цирк был наполнен представителями самых различных социальных, возрастных и других группировок.
Большинство публики немедленно после прихода подняло нетерпеливый свист и гик; в передвижных цирках это является традицией. Меньшинство сосредоточенно бросало окурки и яблочные огрызки в перворядную публику. Так вот— в обычном однообразии—дотянули время до начала.
После свирепого парада борцов, калейдоскопа самых умопомрачительных имен, круглый и шепелявый арбитр объявил:
:— Первая пара! Лурих—Михельсон. Борьба решительная, до результата!
Лурих был сухопар, угрюм и брит. Михельсон — короток, самодоволен и бородат. Сразу после свистка Лурих поймал Михельсона за бороду и протащил его через арену. Михельсон рассвирепел и ответил крутыми макаронами. Схватка с самого начала стала оживленной.
Рядом со мной сидел сереброголовый человек. Я видел, что борьбу он изучил до тонкостей; незаметные для простого глаза детали говорили ему о многом.
— Вы посмотрите, нет!—вы только посмотрите,—восторженно восклицал он, — что за техника!— Ах, какой тур де анш! Артистический бра-руле!
Впившись ногтями в мое колено, он переливал в мои жилы капли своего восторга. «Нет, даю вам слово,— оглушительно кричал он, — только французы способны на такую работу. Ай, да Лурих!»
— Да, это, действительно... конечно...— сказал я.
— Ай, ай, ай! Какой тур де тет! Нет, я не выдержу! Сереброголовый сосед в восторженном экстазе оперся коленом о затылок впереди сидящего зрителя; тому это понравилось несколько меньше, чем вам нравится вишневая наливка, и он запротестовал. Не обратив внимания на эту мелочь, сереброголовый продолжал восторгаться. Лицо его дышало ра
достью и удовлетворением. Мне же было скучно, как в инкубаторе.
На арене пыхтели, потели, рычали и надрывались. Повидимому, гипноз имени французского чемпиона распространился на всех присутствующих; каждый хруст михельсоновских костей приветствовался множеством глоток.
Арбитр все время не выходил из рамок равнодушия. Лицо его ничего не выражало, за исключением материальной необеспеченности. Взгляд его как будто бы говорил: «Вот, вы, все здесь сидящие, идиоты, восторженные идиоты. А между тем, зарабатывает на вас кто-то другой. А я должен на ужин себе покупать пару баранок».
Ярость Михельсона оказалась длительной. Повидимому, он не мог или не хотел простить своему противнику захвата бороды. Каждый последующий михельсоновский натиск был яростней предыдущего. А у лучшего техника греко-римской борьбы глаза стали грустными, Лурих начинал выдыхаться.
Сереброголовый принимал усталое равнодушие Луриха за остроумную тактику изощренного борца. Ну, а я в глубине души чувствовал, что изможденные движения француза походят на остроумную тактику не больше, чем платоническая любовь на погребальное братство.
Когда Лурих упал на плечо, а затем построил кривой мост, сереброголовый стал кричать ура.
— Убейте меня,—надрывался он,— если наши лапотники способны на такое дело. Вот где выучка. Браво, Лурих!
На шиканье и пинки окружающих он не обращал внимания.
Обессиленный Михельсон лежал на груди противника и дышал, как дельфин перед сухопутной смертью.
Лицо Луриха стало багровым. Сочувствующее ему большинство напряженно притихло.
Я был готов к любой неожиданности. Лурих начинал хватать Михельсона за недозволенные места.
Михельсон сосредоточил все свое внимание на правом, не достигшем земли, плече противника. Он закатывал глаза и, размахнувшись, падал на налитого скорбью Луриха. В мертвящем молчании всем казалось, что давят его слишком долго. Я, например, полагал в тот момент, что сгореть в московском крематории значительно легче, чем дождаться конца борьбы.
Михельсон оказался победителем. Последние его действия были похожи на летаргию. Но так или иначе плечо Луриха коснулось ковра. Раздался свисток.