шаг юноши, восхваляя его смелость, обещая публике, что она увидит нечто еще более достойное восхищения. Публика смотрит, не отрываясь. Легкость дорбоза, шутки и поджигающие реплики старика постепенно захватывают ее.
Дорбоз идет дальше, доходит до средины каната и здесь, внезапно остановившись, кричит несколько слов вниз, старику. Старик, легко и быстро обходя площади, объявляет зрителям, что дорбоз решительно не тронется ни взад, ни вперед, и оста
нется стоять на своем месте, если ему не соберут сорок монет. Старик снимает тюбетейку и в нее сыплются «монеты», решительно, щедро, быстро — ведь рисковано заставлять дорбоза стоять так долго. Вскоре нужная сумма собрана и дорбоз продолжает свой путь. Он уже почти у цели, но перед последним этапом своего пути, там, где канат, согнувшись под тяжестью идущего, заставляет его итти уже не по горизонтали, а вверх — дорбоз вновь останавливается и бросает вниз тюбетейку. Жест слишком ясен, и зрители вновь берутся за кошельки, а старик, громко прославляя мужество юноши, собирает обильную жатву.
Последний этап — дорбоз дошел до вершины второго столба — он бросает вниз свой шест — он шатается — толпа невольно охает — он бросается вниз головой и остается висеть так, весело перекликаясь со стариком: в момент своего падения он быстро вдевает ногу в петлю заранее приготовленной веревки.
Ревет барабан, визжат трубы, толпа ринулась к старику — представление кончено. Не считая всего времени, затраченного на приготовление, натягивание каната, вступительную речь старика-«конферансье» — хождение все же заняло около полутора часов. Высота каната значительно превосходила наши цирковые установки, предохранительных мер, сеток — никаких.
Вечер. В чайханах и ашханах (столовках) зажигают большие фонари. Утомленные и взволнованные слишком шумными для них впечатлениями дня, узбеки молча сидят на деревянных нарах за традиционным чаем.
В нескольких местах согнутые и плотно-прижатые друг к другу спины собирают новые группы зрителей. Меланхолично, молча вынимает молодой узбек из широкого рукава маленькую светлокоричневую птичку и, набрав в рот воды, поит ее изо рта. Сидящий напротив чернобородый мужчина, также не говоря ни слова, вынимает из рукава такую же птичку и проделывает то же. Несколько зрителей вытаскивают кошельки и кладут серебро на подмостки. Хозяева птичек смотрят друг на друга, смотрят на птичек, взвешивая, оценивая их возможности. Зрители терпеливо ждут. Потом хозяева птичек, закрыв ладонью их головки, держат их так в темноте некоторое время и быстро, враз перевернув, выставляют их лицом к лицу. Ослепленные светом фонаря, неожиданностью — птички бросаются друг на друга, наскакивают, клюют, так что перышки сыпятся вокруг, до тех пор, пока одна из них не обращается в бегство. Ставки тут же разбираются, а любители начинают приторговывать выигравшую птичку. Это — одно из старых, ныне исчезающих узбекских развлечений — бой бидана (перепелок). Цена за боевую бидана доходит до 15 рублей.
В нескольких шагах от стены мечети два невысоких холмика, окруженных решеткой. Что-то вроде крестов — на холмах. Христианские могилы здесь? Подходим ближе. Нет, это не
кресты — это, укрепленные на металлических стержнях две пятиконечные звезды. Мы спрашиваем, что это значит? И нам говорят, что затравленные муллами, убитые фанатиками-мужьями, в этих могилах лежат две узбечки, осмелившиеся взглянуть на мир без позорной сетки, так, как смотрят миллионы их европейских сестер.
Мы у выхода с гулянья. Под стеной мечети брошена цыновка. Несколько землекопов-узбеков вежливо приглашают присесть, протягивают чашку. Отказать — обидеть. Садимся. Радушные фразы на очень непонятном «русскомязыке. „Сбоку лежит дутар — выполняющий все функции нашей балалайки. Трудно вести разговор, когда каждый из собеседников владеет не больше, чем десятью словами из лексикона другого — и мы просим сыграть и спеть. Сначала мы слушаем «Омониор» — старую и прелестнонаивную ферганскую песенку, а потом... потом мы, пораженные, обертываемся на поющего. Что он поет? Как будто знакомы и мотив и слова — как будто русские, но неожиданность услышать это здесь и так спетое — мешает нам понять сразу.
Худой, черный, как жук — землекоп, с закрытыми глазами поет Интернационал. Поет по-русски, немилосердно коверкая слова, но это вовсе не смешно, потому что поет он страстно, с той убежденностью, которая покоряет. Он поет куплет за куплетом, настойчиво преодолевая чуждые слова, заражая, заставив затихнуть болтавших и смеявшихся.
Потом он открывает глаза, поворачивается к нам, широко-широко улыбается и протягивает нам руку.
Октябрьские торжества в Красноярске. Виталий Лаза
ренко на ходулях в октябрьском шествии
Дорбоз идет дальше, доходит до средины каната и здесь, внезапно остановившись, кричит несколько слов вниз, старику. Старик, легко и быстро обходя площади, объявляет зрителям, что дорбоз решительно не тронется ни взад, ни вперед, и оста
нется стоять на своем месте, если ему не соберут сорок монет. Старик снимает тюбетейку и в нее сыплются «монеты», решительно, щедро, быстро — ведь рисковано заставлять дорбоза стоять так долго. Вскоре нужная сумма собрана и дорбоз продолжает свой путь. Он уже почти у цели, но перед последним этапом своего пути, там, где канат, согнувшись под тяжестью идущего, заставляет его итти уже не по горизонтали, а вверх — дорбоз вновь останавливается и бросает вниз тюбетейку. Жест слишком ясен, и зрители вновь берутся за кошельки, а старик, громко прославляя мужество юноши, собирает обильную жатву.
Последний этап — дорбоз дошел до вершины второго столба — он бросает вниз свой шест — он шатается — толпа невольно охает — он бросается вниз головой и остается висеть так, весело перекликаясь со стариком: в момент своего падения он быстро вдевает ногу в петлю заранее приготовленной веревки.
Ревет барабан, визжат трубы, толпа ринулась к старику — представление кончено. Не считая всего времени, затраченного на приготовление, натягивание каната, вступительную речь старика-«конферансье» — хождение все же заняло около полутора часов. Высота каната значительно превосходила наши цирковые установки, предохранительных мер, сеток — никаких.
Вечер. В чайханах и ашханах (столовках) зажигают большие фонари. Утомленные и взволнованные слишком шумными для них впечатлениями дня, узбеки молча сидят на деревянных нарах за традиционным чаем.
В нескольких местах согнутые и плотно-прижатые друг к другу спины собирают новые группы зрителей. Меланхолично, молча вынимает молодой узбек из широкого рукава маленькую светлокоричневую птичку и, набрав в рот воды, поит ее изо рта. Сидящий напротив чернобородый мужчина, также не говоря ни слова, вынимает из рукава такую же птичку и проделывает то же. Несколько зрителей вытаскивают кошельки и кладут серебро на подмостки. Хозяева птичек смотрят друг на друга, смотрят на птичек, взвешивая, оценивая их возможности. Зрители терпеливо ждут. Потом хозяева птичек, закрыв ладонью их головки, держат их так в темноте некоторое время и быстро, враз перевернув, выставляют их лицом к лицу. Ослепленные светом фонаря, неожиданностью — птички бросаются друг на друга, наскакивают, клюют, так что перышки сыпятся вокруг, до тех пор, пока одна из них не обращается в бегство. Ставки тут же разбираются, а любители начинают приторговывать выигравшую птичку. Это — одно из старых, ныне исчезающих узбекских развлечений — бой бидана (перепелок). Цена за боевую бидана доходит до 15 рублей.
В нескольких шагах от стены мечети два невысоких холмика, окруженных решеткой. Что-то вроде крестов — на холмах. Христианские могилы здесь? Подходим ближе. Нет, это не
кресты — это, укрепленные на металлических стержнях две пятиконечные звезды. Мы спрашиваем, что это значит? И нам говорят, что затравленные муллами, убитые фанатиками-мужьями, в этих могилах лежат две узбечки, осмелившиеся взглянуть на мир без позорной сетки, так, как смотрят миллионы их европейских сестер.
Мы у выхода с гулянья. Под стеной мечети брошена цыновка. Несколько землекопов-узбеков вежливо приглашают присесть, протягивают чашку. Отказать — обидеть. Садимся. Радушные фразы на очень непонятном «русскомязыке. „Сбоку лежит дутар — выполняющий все функции нашей балалайки. Трудно вести разговор, когда каждый из собеседников владеет не больше, чем десятью словами из лексикона другого — и мы просим сыграть и спеть. Сначала мы слушаем «Омониор» — старую и прелестнонаивную ферганскую песенку, а потом... потом мы, пораженные, обертываемся на поющего. Что он поет? Как будто знакомы и мотив и слова — как будто русские, но неожиданность услышать это здесь и так спетое — мешает нам понять сразу.
Худой, черный, как жук — землекоп, с закрытыми глазами поет Интернационал. Поет по-русски, немилосердно коверкая слова, но это вовсе не смешно, потому что поет он страстно, с той убежденностью, которая покоряет. Он поет куплет за куплетом, настойчиво преодолевая чуждые слова, заражая, заставив затихнуть болтавших и смеявшихся.
Потом он открывает глаза, поворачивается к нам, широко-широко улыбается и протягивает нам руку.
Октябрьские торжества в Красноярске. Виталий Лаза
ренко на ходулях в октябрьском шествии