Два силуэта.

Станиславскій.

— Самодуръ въ искусствѣ, „джентльмэнъ
мудрящій надъ искусствомъ. Нарциссъ театра и его деспотъ, самовлюбленный и самовластный.
Чего моя нога хочетъ, чего мой капризъ требуетъ, — вотъ верховной законъ для театр а. А въ своей игрѣ — штукарь, всегда стремящійся только обмануть фокусомъ, хитрою затѣею.
И другія опредѣленія:
— Фанатикъ искусства. Чистѣйшій его жрецъ, до мучительства къ себѣ строгій, взы
скательный, безпощадный. Геніальная фантазія, неисчерпаемое вдохновеніе, окрыленный духъ, безупречная художественная чуткость. И геніальная художественная честность, которая стономъ стонетъ отъ каждаго ложнаго звука, отъ всякаго непочтительнаго обращенія съ театральнымъ искусствомъ.
И тѣ, и другія, такъ діаметрально противуположныя, опредѣленія прилагались къ К. С.

Станиславскому. Первыя — прежде и тѣми, кото

рые его почти не знали, судили по случайнымъ мелочамъ, по торопливой молвѣ, цѣплялись за театральную сплетню. Вторыя — теперь и тѣми, которые знаютъ поближе,—его и его творчество, его театральную жизнь и его театральную работу
Мнѣ нѣтъ, думается, нужды прибавлять, въ какомъ изъ этихъ полярныхъ утвержденій — истина, гдѣ, на чьей сторонѣ—правда.
— Я влюбленъ въ Станиславскаго,—признавался какъ то одинъ очень большой художникъ послѣ того, какъ всталъ въ близкія отношенія къ Художественному театру и его главному вдохновителю и руководителю.
— Онъ положительно влюбленъ въ Станиславскаго, — не такъ давно говорилъ мнѣ редакторъ одной петербургской газеты про извѣстнаго театральнаго критика, сблизившагося въ последнее время съ московскимъ театромъ и ставшаго самымъ пламеннымъ его энтузіастомъ.
И это слово—очень мѣткое. Въ Станиславскаго именно „влюблены . Потому что тотъ, кто будтобы— „самодуръ“ и „джентльмэнъ ,—дѣйствуетъ чарующе при сколько нибудь близкомъ знакомстве. Весь онъ—обаяніе большого таланта, обаяніе художественной натуры, вкуса, чутья, высшаго аристокра