тизма. Больше же всего—обаяніе идеально чистаго отношенія къ искусству театра и беззавѣтнаго имъ увлеченія.
Вся внутренняя жизнь этого человѣка, всѣ его мысли, раздумья, сомнѣнія, заботы, тревоги, увлеченія, разочарованія, отчаянія, восторги, все—въ искусств^, изъ за него и для него. Нич-ѣмъ другимъ
онъ не живетъ, ничему другому онъ не отдаетъ сколько нибудь значительной части своего существа. Станиславскій не любитъ громкихъ словъ, красивыхъ фразъ, да и не умѣетъ онъ ихъ говорить. Но онъ больше всякаго другого могъ бы сказать этотъ, опошленный слишкомъ частымъ употребленіемъ афоризмъ: „искусство, театръ—моя жизнь11.
У Станиславскаго—совсѣмъ сѣдая, бѣлая голова и фигура гиганта. Но на его губахъ—почти датская улыбка, дѣтски-чистая, простодушная и ласковая. Потому что онъ, этотъ „самодуръ и „нар
циссъ , большое дитя, какъ, впрочемъ, почти всегда истинные художники. Поражающее, сочетаніе геніальности и наивности. И, какъ у всякаго настоящаго художника, въ чье сердце вложенъ угль пылающій, непрестанное томленіе духа, взыскующаго идеальнаго града, и непрестанное, иногда — болѣзненно-острое недовольство собою; постоянно мучаютъ сомненія въ себѣ, въ своихъ силахъ. „Нарциссъ“ переживалъ не разъ настоящая трагедіи разочарованія въ себѣ, какъ въ актерѣ. Не сомневается онъ лишь въ своемъ идеалѣ. И когда говоритъ о немъ, — онъ, застѣнчивый, робкій, легко теряющійся и
смущающійся, меньше всего, конечно, ораторъ, — начинаетъ говорить и пламенно, и увлекательно, захватывающе.
Германъ Бангъ писалъ про Дузе, что душа ея сценическаго таланта—„воля . Въ этомъ смыслѣ и Станиславскій „воля . Весь онъ неослабевающее напряженіе для достиженія поставленныхъ художественныхъ цѣлей, все равно въ отдѣльной-ли роли, въ общей ли своей сценической работѣ, или въ направленіи по определенному пути своего театра.
Вся внутренняя жизнь этого человѣка, всѣ его мысли, раздумья, сомнѣнія, заботы, тревоги, увлеченія, разочарованія, отчаянія, восторги, все—въ искусств^, изъ за него и для него. Нич-ѣмъ другимъ
онъ не живетъ, ничему другому онъ не отдаетъ сколько нибудь значительной части своего существа. Станиславскій не любитъ громкихъ словъ, красивыхъ фразъ, да и не умѣетъ онъ ихъ говорить. Но онъ больше всякаго другого могъ бы сказать этотъ, опошленный слишкомъ частымъ употребленіемъ афоризмъ: „искусство, театръ—моя жизнь11.
У Станиславскаго—совсѣмъ сѣдая, бѣлая голова и фигура гиганта. Но на его губахъ—почти датская улыбка, дѣтски-чистая, простодушная и ласковая. Потому что онъ, этотъ „самодуръ и „нар
циссъ , большое дитя, какъ, впрочемъ, почти всегда истинные художники. Поражающее, сочетаніе геніальности и наивности. И, какъ у всякаго настоящаго художника, въ чье сердце вложенъ угль пылающій, непрестанное томленіе духа, взыскующаго идеальнаго града, и непрестанное, иногда — болѣзненно-острое недовольство собою; постоянно мучаютъ сомненія въ себѣ, въ своихъ силахъ. „Нарциссъ“ переживалъ не разъ настоящая трагедіи разочарованія въ себѣ, какъ въ актерѣ. Не сомневается онъ лишь въ своемъ идеалѣ. И когда говоритъ о немъ, — онъ, застѣнчивый, робкій, легко теряющійся и
смущающійся, меньше всего, конечно, ораторъ, — начинаетъ говорить и пламенно, и увлекательно, захватывающе.
Германъ Бангъ писалъ про Дузе, что душа ея сценическаго таланта—„воля . Въ этомъ смыслѣ и Станиславскій „воля . Весь онъ неослабевающее напряженіе для достиженія поставленныхъ художественныхъ цѣлей, все равно въ отдѣльной-ли роли, въ общей ли своей сценической работѣ, или въ направленіи по определенному пути своего театра.