„Воля“ сдѣлала Станиславскаго крупнѣйшимъ и значительнѣйшимъ актеромъ нашего времени. Не въ томъ смыслѣ, какъ это было, для примѣра, у В. В. Самойлова, не въ томъ смыслѣ, что онъ уси
ленною работою покрылъ недостатокъ настоящаго сценическаго генія; изъяны, такъ сказать, внутренніе заслонилъ тщательнейшею техникою, кропотливейшею отдѣлкою деталей и болынимъ внѣшнимъ блескомъ. Станиславскій—меньше всего актеръ внѣшній; къ нему слово „виртуозъц нужно прилагать съ большою опаскою, съ большими оговорками, чтобы не подать повода къ чрезвычайному недоразумѣнію.
Но воля, направленная на одну художественную цѣль, вскрыла то, что лежало подъ спудомъ. И воля же, сосредоточеніе вниманія приводятъ его въ каждой роли, особенно — въ послѣдніе годы, къ тому, что онъ начинаетъ жить ею, какъ подлинною жизнью, «Una vita realmente vissuta»—такъ писалъ про Дузе одинъ итальянскій ея критикъ. Вотъ такія же «подлинно пережитыя жизни» — роли Стани
славскаго. И онъ, скромный въ оцѣнкѣ своего таланта, даже склоненъ думать, что такъ можетъ играть почти всякій, средній актеръ,—„пусть только сосредоточитъ вниманіе“...
Станиславскій не всегда былъ такой. Мы знаемъ его, помнимъ и другимъ, увлекающимся, прежде всего, внѣшнимъ въ роли. Иногда даже и въ этомъ внѣшнемъ онъ бралъ только мелкое, но выпуклое, или ему почему то показавшееся значительнымъ, и это ставилъ въ центрѣ своего исполнения. Приходитъ на память изъ давняго времени, изъ поры такъ сказать «доисторической», до рожденія Художественнаго театра, исполреніе имъ роли Отелло. Внѣшнія черты дикаря заслоняли отъ вниманія и инте
реса Станиславскаго психологію ревности,—и именно такою расценкою элементовъ геніальнаго образа была особенно любопытна та игра Станиславскаго. Не боюсь напомнить объ этомъ, потому что это — именно дѣла давно минувшихъ дней, старыя воспоминанія, съ которыми Станиславскій порвалъ круто и рѣшительнр.
ченному. Онъ «сосредоточиваетъ вниманіе», онъ вводитъ себя въ «кругъ роли», въ кругъ каждаго изъ слагающихъ ее чувствъ и переживаній, онъ вводитъ себя въ душу изображаемаго лица. А когда начинаетъ жить, всѣ характерныя подробности, которыя зрителю, можетъ быть, первѣе всего бросаются въ глаза, приходятъ сами собою, только контролируются актерскимъ умомъ и художественнымъ вкусомъ.
Позвольте напомнить,—очки и два пальца, близорукость и легонькое заиканье доктора Штокмана, куцій фракъ и заплетающаяся рѣчь Шабельскаго, «стрѣляющія» губы Гаева, уши Крутицкаго, отвислый ротъ и плаксивый тонъ Мнимаго больного... Не отъ всего этого шелъ Станиславскій, какъ некоторые думали и писали, не это было отправною точкою его характеристикъ; онъ шелъ отъ самой сердцевины каждаго изъ упомянутыхъ образовъ, отъ сердцевины этихъ характеровъ, какъ ихъ сложили психика и бытъ. А странно двигающіеся пальцы, мохнатыя уши прибавились сами собою, приросли, какъ послѣдняя, зафиксировавшая содержаніе образа черточка. Только оттого, что эти подробности во внѣшнемъ шли изъ вѣрнаго источника,—онѣ были ярко-характерны, наглядно выразительны.
«Пунктикъ» Станиславскаго—какой это прекрасный «пунктикъ»!—штампы.
Ихъ онъ ненавидитъ со всею остротою. Они—его кошмаръ. И на его языкѣ нѣтъ для актера слова болѣе уничижительнаго и презрительнаго. Поговорите съ Станиславскимъ десять минутъ о театрѣ,—я ручаюсь, вы непремѣнно услышите про эти «штампы». И будетъ это слово произноситься съ презрѣніемъ,
съ негодованіемъ и ненавистью, право —чуть что не съ гадливостью. Ненависть эта — понятная. Потому что «штампъ», это—цѣпляніе за установленное, за сценическій ритуалъ, за канонизированные внѣшніе признаки чувствъ.
А Станиславскій хочетъ не признаковъ, онъ хочетъ самыхъ чувствъ, только въ нихъ видитъ оправ - даніе существованія театра и актерскаго искусства. Онъ слишкомъ страстно относится къ театру, возвелъ его въ мысляхъ своихъ и мечтаніяхъ на слишкомъ высокій пьедесталъ, чтобы равнодушно смо
треть, какъ его готовы обращать въ ремесло. Театръ творческій — только внѣ каталога штампа. И оттого Станиславскій идетъ такимъ жестокимъ походомъ противъ «штампованной» игры.
Этотъ походъ Станиславскій ведетъ и въ своей игрѣ, и въ своемъ руководительствѣ Художественнымъ театромъ, и въ теорш. Когда нибудь появится же, наконецъ, книга Станиславскаго о сценическомъ искусствѣ, что-то въ родѣ «грамматики» театра. Надъ этою книгою онъ работаетъ давно, ей онъ отдаетъ
всѣ свои досуги. Дни проводитъ склоненный надъ тетрадью или блокъ-нотомъ, въ которые заноситъ свои мысли, аргументы, примѣры.
ленною работою покрылъ недостатокъ настоящаго сценическаго генія; изъяны, такъ сказать, внутренніе заслонилъ тщательнейшею техникою, кропотливейшею отдѣлкою деталей и болынимъ внѣшнимъ блескомъ. Станиславскій—меньше всего актеръ внѣшній; къ нему слово „виртуозъц нужно прилагать съ большою опаскою, съ большими оговорками, чтобы не подать повода къ чрезвычайному недоразумѣнію.
Но воля, направленная на одну художественную цѣль, вскрыла то, что лежало подъ спудомъ. И воля же, сосредоточеніе вниманія приводятъ его въ каждой роли, особенно — въ послѣдніе годы, къ тому, что онъ начинаетъ жить ею, какъ подлинною жизнью, «Una vita realmente vissuta»—такъ писалъ про Дузе одинъ итальянскій ея критикъ. Вотъ такія же «подлинно пережитыя жизни» — роли Стани
славскаго. И онъ, скромный въ оцѣнкѣ своего таланта, даже склоненъ думать, что такъ можетъ играть почти всякій, средній актеръ,—„пусть только сосредоточитъ вниманіе“...
Станиславскій не всегда былъ такой. Мы знаемъ его, помнимъ и другимъ, увлекающимся, прежде всего, внѣшнимъ въ роли. Иногда даже и въ этомъ внѣшнемъ онъ бралъ только мелкое, но выпуклое, или ему почему то показавшееся значительнымъ, и это ставилъ въ центрѣ своего исполнения. Приходитъ на память изъ давняго времени, изъ поры такъ сказать «доисторической», до рожденія Художественнаго театра, исполреніе имъ роли Отелло. Внѣшнія черты дикаря заслоняли отъ вниманія и инте
реса Станиславскаго психологію ревности,—и именно такою расценкою элементовъ геніальнаго образа была особенно любопытна та игра Станиславскаго. Не боюсь напомнить объ этомъ, потому что это — именно дѣла давно минувшихъ дней, старыя воспоминанія, съ которыми Станиславскій порвалъ круто и рѣшительнр.
Станиславскій сложился въ процессѣ работы, въ ней очистилъ свое большое дарованіе. И уже длинный рядъ лѣтъ онъ идетъ въ созданіи сценическихъ образовъ путемъ, обратнымъ сейчасъ обозна
ченному. Онъ «сосредоточиваетъ вниманіе», онъ вводитъ себя въ «кругъ роли», въ кругъ каждаго изъ слагающихъ ее чувствъ и переживаній, онъ вводитъ себя въ душу изображаемаго лица. А когда начинаетъ жить, всѣ характерныя подробности, которыя зрителю, можетъ быть, первѣе всего бросаются въ глаза, приходятъ сами собою, только контролируются актерскимъ умомъ и художественнымъ вкусомъ.
Позвольте напомнить,—очки и два пальца, близорукость и легонькое заиканье доктора Штокмана, куцій фракъ и заплетающаяся рѣчь Шабельскаго, «стрѣляющія» губы Гаева, уши Крутицкаго, отвислый ротъ и плаксивый тонъ Мнимаго больного... Не отъ всего этого шелъ Станиславскій, какъ некоторые думали и писали, не это было отправною точкою его характеристикъ; онъ шелъ отъ самой сердцевины каждаго изъ упомянутыхъ образовъ, отъ сердцевины этихъ характеровъ, какъ ихъ сложили психика и бытъ. А странно двигающіеся пальцы, мохнатыя уши прибавились сами собою, приросли, какъ послѣдняя, зафиксировавшая содержаніе образа черточка. Только оттого, что эти подробности во внѣшнемъ шли изъ вѣрнаго источника,—онѣ были ярко-характерны, наглядно выразительны.
«Пунктикъ» Станиславскаго—какой это прекрасный «пунктикъ»!—штампы.
Ихъ онъ ненавидитъ со всею остротою. Они—его кошмаръ. И на его языкѣ нѣтъ для актера слова болѣе уничижительнаго и презрительнаго. Поговорите съ Станиславскимъ десять минутъ о театрѣ,—я ручаюсь, вы непремѣнно услышите про эти «штампы». И будетъ это слово произноситься съ презрѣніемъ,
съ негодованіемъ и ненавистью, право —чуть что не съ гадливостью. Ненависть эта — понятная. Потому что «штампъ», это—цѣпляніе за установленное, за сценическій ритуалъ, за канонизированные внѣшніе признаки чувствъ.
А Станиславскій хочетъ не признаковъ, онъ хочетъ самыхъ чувствъ, только въ нихъ видитъ оправ - даніе существованія театра и актерскаго искусства. Онъ слишкомъ страстно относится къ театру, возвелъ его въ мысляхъ своихъ и мечтаніяхъ на слишкомъ высокій пьедесталъ, чтобы равнодушно смо
треть, какъ его готовы обращать въ ремесло. Театръ творческій — только внѣ каталога штампа. И оттого Станиславскій идетъ такимъ жестокимъ походомъ противъ «штампованной» игры.
Этотъ походъ Станиславскій ведетъ и въ своей игрѣ, и въ своемъ руководительствѣ Художественнымъ театромъ, и въ теорш. Когда нибудь появится же, наконецъ, книга Станиславскаго о сценическомъ искусствѣ, что-то въ родѣ «грамматики» театра. Надъ этою книгою онъ работаетъ давно, ей онъ отдаетъ
всѣ свои досуги. Дни проводитъ склоненный надъ тетрадью или блокъ-нотомъ, въ которые заноситъ свои мысли, аргументы, примѣры.