еще его муза

Какъ вакханочка рѣзвилась, За чашей пѣла для гостей,
И молодежь минувшихъ дней За нею буйно волочилась
(Онѣгинъ, ѴШ, 3),
а ноэтъ уже отрывался отъ нея для сладострастья Высокихъ мыслей н стнховъ

(1818 г.: Жуковскому).

И его молодого кружка коснулось крыло времени. Больной, онъ съ «жадностью и вниманіемъ» прочелъ

первые восемь томовъ Карамзина; въ томъ-же (1818) году онъ пишетъ Чаадаеву:

Пока сердца для чести живы, Мой другъ, отчизнѣ посвятимъ Души прекрасные порывы.
Ему было 20 лѣтъ, когда написана была его знаменитая «Деревня», послѣдніе стихи которой мы не устаемъ повторять:
О, еслибъ голосъ мой умѣлъ сердца тревожить! Почто въ груди моей горитъ безплодный жаръ
И не данъ мнѣ въ удѣлъ витійства грозный даръУ Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный И рабство, падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной Взойдетъ-ли, наконецъ, прекрасная заря?
Это видѣніе «свободы просвѣщенной», программу времени, онъ унесетъ съ собой въ изгнаніе; страстно ею охваченъ; «безплодный жаръ»—одинъ изъ источниковъ его душевныхъ тревогъ и недовольства собою, его русскаго байронизма. Программа обязывала своею серьезностью, не подъ стать тѣмъ обрывкамъ знаній и идей, которыя Пушкинъ вынесъ изъ Лицел и изъ