нія, я и прежде зналъ все это, но зналъ не такъ, какъ я это узналъ теперь, не сознавалъ, не чувствовалъ.
«Когда я глядѣлъ на деревни и города, которые мы проѣзжали, въ которыхъ въ каждомъ домѣ жило, по крайней мѣрѣ, такое же семейство, какъ наше; на женщинъ, дѣтей, которыя съ минутнымъ любопытствомъ смотрѣли на экипажъ и навсегда исчезали изъ глазъ; на лавочниковъ, мужиковъ, которые не только -не кланялись намъ,
но не удостоивали насъ даже взглядовъ, — мнѣ въ первый разъ при
шелъ въ голову вопросъ: что же ихъ можетъ занимать, если они нисколько не заботятся о насъ? Изъ этого вопроса возникли другіе: какъ и чѣмъ они живутъ, какъ воспитываютъ своихъ дѣтей, учатъ ли ихъ, пускаютъ ли играть, какъ наказываютъ?...
«Между дѣвочками и нами появилась какая-то невидимая преграда: у нихъ и у насъ были уже свои секреты, какъ будто онѣ гордились передъ нами своими юбками, которыя становились длиннѣе, а мы — своими панталонами въ рейтузахъ».
Кончилось дѣтство — эта счастливая невозвратимая пора. Ребенокъ, все время жившій только собой и для себя, вдругъ неожи
данно разсмотрѣлъ передъ глазами обширный Божій міръ, съ милліонами такихъ же людей, какъ и онъ самъ, — людей, погруженныхъ въ собственные думы, радости, печали. Онъ не сознавалъ, да и не могъ еще сознать своего мѣста въ этомъ обширномъ Божіемъ мірѣ: онъ не сознавалъ, да и не могъ еще сознать тѣхъ отношеній, въ ко
торыя онъ вступить и долженъ будетъ вступить съ этими милліонами ему подобныхъ, но онъ въ минуту прозрѣнія почувствовалъ себя частицей чего-то огромнаго, сложнаго, необъятнаго. Рамки дѣтскаго эгоизма раздвинулись, и кончилось дѣтство. А какъ жаль, что кончилось оно!
«Послѣ молитвы, — пишетъ Толстой, — завернешься, бывало, въ одѣяльце; на душѣ легко, свѣтло и отрадно; однѣ мечты гонятъ другія,—но о чемъ онѣ? Онѣ не уловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на свѣтлое счастье. Вспомнишь, бывало, о Карлѣ
Ивановичѣ и его горькой участи — единственномъ человѣкѣ, котораго я зналъ несчастливымъ — и такъ жалко станетъ, такъ полю
бишь его, что слезы потекутъ изъ глазъ, и думаешь: дай Богъ ему счастье, дай мнѣ возможность помочь ему, облегчить его горе; я всѣмъ готовъ для него пожертвовать... ІТотомъ любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь въ уголъ пуховой по. душки и любуешься, какъ хорошо, тепло и уютно ей тамъ лежать. Еще помолишься о томъ, чтобы всѣ были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бокъ, мысли и мечты перепутаются, смѣшаются и уснешь тихо, спокойно, еще съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ...» Кончилось дѣтство.
«Вернутся ли когда-нибудь, т- продолжаетъ Толстой, — та свѣ
жесть, беззаботность, потребность любви и сила вѣры, которыми обла
«Когда я глядѣлъ на деревни и города, которые мы проѣзжали, въ которыхъ въ каждомъ домѣ жило, по крайней мѣрѣ, такое же семейство, какъ наше; на женщинъ, дѣтей, которыя съ минутнымъ любопытствомъ смотрѣли на экипажъ и навсегда исчезали изъ глазъ; на лавочниковъ, мужиковъ, которые не только -не кланялись намъ,
но не удостоивали насъ даже взглядовъ, — мнѣ въ первый разъ при
шелъ въ голову вопросъ: что же ихъ можетъ занимать, если они нисколько не заботятся о насъ? Изъ этого вопроса возникли другіе: какъ и чѣмъ они живутъ, какъ воспитываютъ своихъ дѣтей, учатъ ли ихъ, пускаютъ ли играть, какъ наказываютъ?...
«Между дѣвочками и нами появилась какая-то невидимая преграда: у нихъ и у насъ были уже свои секреты, какъ будто онѣ гордились передъ нами своими юбками, которыя становились длиннѣе, а мы — своими панталонами въ рейтузахъ».
Кончилось дѣтство — эта счастливая невозвратимая пора. Ребенокъ, все время жившій только собой и для себя, вдругъ неожи
данно разсмотрѣлъ передъ глазами обширный Божій міръ, съ милліонами такихъ же людей, какъ и онъ самъ, — людей, погруженныхъ въ собственные думы, радости, печали. Онъ не сознавалъ, да и не могъ еще сознать своего мѣста въ этомъ обширномъ Божіемъ мірѣ: онъ не сознавалъ, да и не могъ еще сознать тѣхъ отношеній, въ ко
торыя онъ вступить и долженъ будетъ вступить съ этими милліонами ему подобныхъ, но онъ въ минуту прозрѣнія почувствовалъ себя частицей чего-то огромнаго, сложнаго, необъятнаго. Рамки дѣтскаго эгоизма раздвинулись, и кончилось дѣтство. А какъ жаль, что кончилось оно!
«Послѣ молитвы, — пишетъ Толстой, — завернешься, бывало, въ одѣяльце; на душѣ легко, свѣтло и отрадно; однѣ мечты гонятъ другія,—но о чемъ онѣ? Онѣ не уловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на свѣтлое счастье. Вспомнишь, бывало, о Карлѣ
Ивановичѣ и его горькой участи — единственномъ человѣкѣ, котораго я зналъ несчастливымъ — и такъ жалко станетъ, такъ полю
бишь его, что слезы потекутъ изъ глазъ, и думаешь: дай Богъ ему счастье, дай мнѣ возможность помочь ему, облегчить его горе; я всѣмъ готовъ для него пожертвовать... ІТотомъ любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь въ уголъ пуховой по. душки и любуешься, какъ хорошо, тепло и уютно ей тамъ лежать. Еще помолишься о томъ, чтобы всѣ были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бокъ, мысли и мечты перепутаются, смѣшаются и уснешь тихо, спокойно, еще съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ...» Кончилось дѣтство.
«Вернутся ли когда-нибудь, т- продолжаетъ Толстой, — та свѣ
жесть, беззаботность, потребность любви и сила вѣры, которыми обла