наго открытія, принадлежащая исключительно одному Гоголю. Это не воинственный завоеватель, вторгшійся Богъ вѣсть откуда и разомъ все перевер
нувши! кверху дномъ, а мирный колонизаторъ, постепенно, медленно и незамѣтно прокрадывавшійся въ нашу литературу впродолженіе всей первой поло
вины нынѣшняго столѣтія, и притомъ, собственно говоря, не въ одну нашу, а и во всѣ европейскія. Всюду на знамени романтизма красовалось слово «на
родность», и эта именно народность въ связи съ различными демократическими вѣяніями и обратила вниманіе читателей на жизнь маленькихъ людей, составляющихъ народныя массы, что и привело всѣ литературы прямо къ натурализму.
Замѣчательно, что и Бѣлинскій, въ послѣднемъ своемъ обзорѣ *), первые задатки натурализма видитъ уже въ Кантемирѣ, Фонвизинѣ, Крыловѣ, а тѣмъ болѣе въ Пушкинѣ.
«Наконецъ,—говорить онъ, — явился Пушкинъ, поэзія котораго относится къ поэзіи всѣхъ предшествовавшихъ ему поэтовъ, какъ достижение относится къ стремленію. Въ ней слились въ одинъ широкій потокъ оба (идеальный и реальный), до того текшіе отдѣльно, ручьи русской поэзіи. Русское ухо услышало въ ея сложномъ аккордѣ и чисто русскіе звуки. Несмотря на преимущественно идеальный и лирическій характеръ первыхъ поэмъ Пушкина, въ нихъ уже вошли элементы жизни дѣйствительной, что доказывается смѣлостью, въ то время удивившею всѣхъ, ввести въ поэму не классическихъ итальянскихъ или испанскихъ, а русскихъ разбойниковъ, — не съ кинжалами и пистолетами, а широкими ножами и тяжелыми кистенями, и заставить одного изъ нихъ говорить въ бреду про кнутъ и грозныхъ палачей. Цыганскій таборъ съ оборванными шатрами между коле
сами телѣгъ, съ пляшущимъ медвѣдемъ и нагими дѣтьми въ перекидныхъ корзинкахъ на ослахъ, былъ тоже неслыханною дотолѣ сценою для кроваваго трагическаго событія. Ыо въ Евгеніи Онѣгинѣ» идеалы еще болѣе уступили мѣсто действительности, или по
крайней мѣрѣ то и другое до того слилось во что-то новое, среднее между тѣмъ и другимъ, что поэма эта должна по справедливости считаться произведеиіемъ, положившими, начало поэзии нашего времени. Тутъ уже натуральность является не какъ са
тира, не какъ комизмъ, а какъ вѣрпое воспроизведете дѣйствительности со всѣмъ ея добромъ и зломъ: со всѣми ея житейскими дрязгами; около двухъ или трехъ лицъ, опоэтизированныхъ или нѣсколько идеализированныхъ, выведены люди обыкновенные, но не на посмѣшище, какъ уроды, какъ исключения изъ общаго правила, а какъ лица, составляющія большинство общества. И все это въ романѣ, писанномъ стихами!
*Что-же въ это время дѣлалъ романъ въ прозѣ? Онъ всѣми силами стремился къ сближению съ дпйствительностью—къ натуральности. Вспомните романы и повѣсти Нарѣжнаго, Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова, Ушакова, Вельтмана, Полевого, Пого
дина. Здѣсь не мѣсто разсуждать о томъ, кто изъ нихъ больше сдѣлалъ, чей талантъ былъ выше: мы говоримъ объ общемъ имъ всѣмъ стремленіи—сблизить романъ съ дпйствительностью, сдѣлать его вѣрнымъ ея зеркаломъ. »
Такимъ образомъ Гоголь является вовсе не одинъ изъ тѣхъ новаторовъ, которые вводятъ нѣчто совершенно до нихъ небывалое. Онъ повиновался лишь общему теченію развитія современной ему литературы и представляеть одну изъ ступеней ея спуска изъ заоблачныхъ высотъ на почву дѣйствительности.
Послѣдующіе-же литераторы отнюдь не остановились на этой ступени, а пошли далѣе и создали новую эпоху въ нашей литературѣ, внеся въ нее нѣчто такое, о чемъ Гоголь лишь смутно гадалъ и что ему рѣшительно не давалось по скудости его образованія.
Дѣло въ томъ, что геніальная мѣткость, съ которою осмѣивалъ Гоголь все, что было въ его время наиболѣе пошлаго и грязнаго на Руси, была вполнѣ инстинктивна, и произведенія Гоголя поражаютъ отсутствіемъ какихъ-либо сознательныхъ идеаловъ, во имя которыхъ осмѣивалась дѣйствительность. Это
*) Взглядъ на русскую литературу 18І7 г., кн. XI, стр. 338—340.
нувши! кверху дномъ, а мирный колонизаторъ, постепенно, медленно и незамѣтно прокрадывавшійся въ нашу литературу впродолженіе всей первой поло
вины нынѣшняго столѣтія, и притомъ, собственно говоря, не въ одну нашу, а и во всѣ европейскія. Всюду на знамени романтизма красовалось слово «на
родность», и эта именно народность въ связи съ различными демократическими вѣяніями и обратила вниманіе читателей на жизнь маленькихъ людей, составляющихъ народныя массы, что и привело всѣ литературы прямо къ натурализму.
Замѣчательно, что и Бѣлинскій, въ послѣднемъ своемъ обзорѣ *), первые задатки натурализма видитъ уже въ Кантемирѣ, Фонвизинѣ, Крыловѣ, а тѣмъ болѣе въ Пушкинѣ.
«Наконецъ,—говорить онъ, — явился Пушкинъ, поэзія котораго относится къ поэзіи всѣхъ предшествовавшихъ ему поэтовъ, какъ достижение относится къ стремленію. Въ ней слились въ одинъ широкій потокъ оба (идеальный и реальный), до того текшіе отдѣльно, ручьи русской поэзіи. Русское ухо услышало въ ея сложномъ аккордѣ и чисто русскіе звуки. Несмотря на преимущественно идеальный и лирическій характеръ первыхъ поэмъ Пушкина, въ нихъ уже вошли элементы жизни дѣйствительной, что доказывается смѣлостью, въ то время удивившею всѣхъ, ввести въ поэму не классическихъ итальянскихъ или испанскихъ, а русскихъ разбойниковъ, — не съ кинжалами и пистолетами, а широкими ножами и тяжелыми кистенями, и заставить одного изъ нихъ говорить въ бреду про кнутъ и грозныхъ палачей. Цыганскій таборъ съ оборванными шатрами между коле
сами телѣгъ, съ пляшущимъ медвѣдемъ и нагими дѣтьми въ перекидныхъ корзинкахъ на ослахъ, былъ тоже неслыханною дотолѣ сценою для кроваваго трагическаго событія. Ыо въ Евгеніи Онѣгинѣ» идеалы еще болѣе уступили мѣсто действительности, или по
крайней мѣрѣ то и другое до того слилось во что-то новое, среднее между тѣмъ и другимъ, что поэма эта должна по справедливости считаться произведеиіемъ, положившими, начало поэзии нашего времени. Тутъ уже натуральность является не какъ са
тира, не какъ комизмъ, а какъ вѣрпое воспроизведете дѣйствительности со всѣмъ ея добромъ и зломъ: со всѣми ея житейскими дрязгами; около двухъ или трехъ лицъ, опоэтизированныхъ или нѣсколько идеализированныхъ, выведены люди обыкновенные, но не на посмѣшище, какъ уроды, какъ исключения изъ общаго правила, а какъ лица, составляющія большинство общества. И все это въ романѣ, писанномъ стихами!
*Что-же въ это время дѣлалъ романъ въ прозѣ? Онъ всѣми силами стремился къ сближению съ дпйствительностью—къ натуральности. Вспомните романы и повѣсти Нарѣжнаго, Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова, Ушакова, Вельтмана, Полевого, Пого
дина. Здѣсь не мѣсто разсуждать о томъ, кто изъ нихъ больше сдѣлалъ, чей талантъ былъ выше: мы говоримъ объ общемъ имъ всѣмъ стремленіи—сблизить романъ съ дпйствительностью, сдѣлать его вѣрнымъ ея зеркаломъ. »
Такимъ образомъ Гоголь является вовсе не одинъ изъ тѣхъ новаторовъ, которые вводятъ нѣчто совершенно до нихъ небывалое. Онъ повиновался лишь общему теченію развитія современной ему литературы и представляеть одну изъ ступеней ея спуска изъ заоблачныхъ высотъ на почву дѣйствительности.
Послѣдующіе-же литераторы отнюдь не остановились на этой ступени, а пошли далѣе и создали новую эпоху въ нашей литературѣ, внеся въ нее нѣчто такое, о чемъ Гоголь лишь смутно гадалъ и что ему рѣшительно не давалось по скудости его образованія.
Дѣло въ томъ, что геніальная мѣткость, съ которою осмѣивалъ Гоголь все, что было въ его время наиболѣе пошлаго и грязнаго на Руси, была вполнѣ инстинктивна, и произведенія Гоголя поражаютъ отсутствіемъ какихъ-либо сознательныхъ идеаловъ, во имя которыхъ осмѣивалась дѣйствительность. Это
*) Взглядъ на русскую литературу 18І7 г., кн. XI, стр. 338—340.