хранившееся старое искусство, которое мы продолжаем сохранять, хотя и с большим трудом, но которое пока, действи
тельно, волнующих новых побегов отнюдь не дает. Левое искусство, в котором есть кое-какие внешне коммунистические ис
кания, тем не менее не создало ничего, что революция могла бы вполне инкорпорировать, к. тому же носит на лице странную гримассу, унаследованную от «чикаг
ского» крупного капитализма. Мы имеем пролетарское искусство, подающее очень
большие надежды, но, однако, еще не сумевшее внушить партии и пролетар
ским массам достаточно непоколебимую уверенность в своей безусловной революционной ценности.
Но оставим наших художников, т.-е. художников пролетариев, в стороне. К ним, во всяком случае, статья тов. Сабанеева не относится. - Свои люди — сочтем
ся. А вот вернемся к интеллигентским предрассудкам и спросим себя, каковы настоящие причины их холодности к ре
волюции? Да ее пролетарский характер, это несомненно. Но не потому, что проле
тарская наука неправильно оценивает искусство, — она оценивает его правиль
но, — а потому, что она — пролетарская, а не буржуазная и не мелко-буржуазная. Музыканты же либо всем сердцем прилепились к крупной буржуазии, либо яв
ляются типичнейшими мелкими буржуа. Крупная буржуазия не всегда и не непременно душила своим прозаизмом му
зыку, или навязывала музыканту свои идеи. Крупная буржуазия означает воль
ный рынок и мецената. Вольный рынок в наше нервное время ищет успокоения, или выражения своих надрывов в музыке. Я должен сказать, что на концерты и у нас теперь спрос довольно хороший. Но ведь страна, действительно, обеднела, рынок и при НЭП’е, во всяком случае, сузился по сравнению с прежним и всякий музыкант испытывает на себе некоторое ухудшение своего быта, а уже давно французская поговорка говорит: J’ai tombi
dans le ruisseau, c’est la fait a Rousseau. Правительство виновато даже в дурной погоде, а тем более в бытовых
неудобствах. Еще лучше для художника обстояло дело с меценатами. В общем и целом, в особенности в области музыки, меценат ничем музыканта не стеснял. Чем ярче музыкант выражал жажду художественного успокоения, или существующий в буржуазном обществе внутренний надрыв, тем большую получал славу, а вместе с ним и его ме
ценат. Теперь меценатов не стало. Государство бедно, новый клаве ну
ждается в успокоении мало, он весь полон энергии. Надрыва внутреннего в нем или нет, или он так грандиозен, что охватить его мелко-буржуазный музыкант не может. Он его даже никак не чув
ствует. А поэтому музыка современная очень мало говорит пролетарию. Скорее уже народная музыка, или Глинка, ко
торые своей прозрачной музыкой дают именно тот род успокоения, в котором и пролетариат иногда нуждается. Скорее
уже Бетховен или громокипящий Лист, в которых есть отзвуки больших социаль
ных движений, из новых, может быть Скрябин, поскольку какое-то проро
чество о великих революционных сдвигах бросало на его музыку грандиозную светлую тень.
Итак, революция отняла у музыканта прежний богатый рынок, отняла у него мецената, а взамен дала ему величественную и непонятную для него, почти хаотическую грозу. Для того, чтобы ее по
чувствовать, для этого, музыканту, надо по-просту быть великим. Если бы сейчас пришел к нам, вырос откуда-то сюда еще мальчик-музыкант — великан, то, вероятно, он бы нашу революцию выразил. Я даже склонен думать, что будь жив Скрябин, он бы оказался на высоте требова
ний революции, тем более, что внутренне, грызший его мистический кризис к концу жизни как будто бы светло разрешил
ся. Но мелкая рыба, плававшая в пруду и внезапно перенесенная в бурный океан, ненавидит это новое беспокойство, и боль
ше ничего. Не может приятная канарейка летать по орлиному, а сейчас всякое искусство, кроме орлиного, кажется ничтожным.
Великий человек, хочу я сказать, может переросли свои классовые рамки. Маркс был интеллигент и Ленин интел
лигент, но оба великие люди, и могли стать великими выразителями революций. В области искусства это дело еще труднее, ибо художник как раз чужд той
стороне дела, которая сильна у пролетариата — политике. Но и тут великий мо
жет преодолеть и может выразить, а для большей массы музыкантов дело обстоит совершенно определенно. Примкнувшие к буржуазии и от нее зависящие мелко
буржуазные группы не очень больших художников от новых перспектив растерялись, новую программу, как противоречащую их непосредственным интере
сам, отвергли. Правда, тов. Сабанеев
прав, что, и тенденциозную музыку мы видели, и заказную музыку видели. Мы может быть ее увидим еще. Если через несколько времени государство будет достаточно богато, чтобы оплачивать художников приблизительно так, как оплачи
вала их буржуазия, то будут писаться на заказ всякие революционные торжественные кантаты, только, да поверит мне тов. Сабанеев, это будет искусство — хорошо
еще если — второго сорта. Но может быть, конечно, что урегулирование политических и хозяйственных вопросов, улучше
ние общего быта облегчит кое кому и не
из великанов вникнуть в суть и красоту совершившегося переворота, и кое кому легче будет тогда искренно переставить свои вехи.
Так обстоит дело, и нечего на марксизм пенять. Просто разрыв между рево
люционной Россией и старой произошел в таком месте, что большинство художе
ственной интеллигенции осталось по ту сторону баррикад.
А. Луначарский.

Маркс и Энгельс о драме.

В тех страстных дискуссиях, которые кипят сейчас вокруг вопросов искусства, часто упоминается имя К. Маркса, которого притягивают кстати и некстати.
Стремление обосновать свои положения авторитетом Маркса, конечно, весьма понятно. Гениальный философ, поставивший «вновь с голо
вы на ноги диалектику Гегеля» и открывший благодаря этому точные законы, по которым
развиваются общественные явления, само собою разумеется, может дать ответ и на вол
нующие нас вопросы искусства, которое, как мы утверждаем, есть часть жизни и должно развиваться по ее законам.
Поэтому для нас в высшей степени ценны всякие указания Маркса и его друга и сорат
ника Энгельса, касающиеся непосредственно этих вопросов. Такие указания мы находим в двух письмах Маркса и Энгельса к Лассалю, помещенных в № 3 журнала «Под знаменем марксизма» .
Письма эти касаются драмы Лассаля «Франц фон-Зикишген», которую Лассаль прислал Марк
су и Энгельсу, для прочтения. После нескольких вступительных строчек и Маркс, и Энгельс приступают непосредственно к разбору драмы. Ха
рактерно, что и здесь Маркс ставит вопрос с
головы на ноги , т.-е. разбор свой он начинает с вопросов формы. «Прежде всего, — пишет он, -
я должен похвалить композицию и действие, и это больше, чем можно сказать о любой совре
менной немецкой драме». И немного ниже: «Вопервых, — чисто формально, — раз ты писал в стихах, ты мог бы более тщательно стилизовать свои ямбы». Но тут же он бросает замечание, которое свидетельствует о его вкусе, требующем оригинального, купленного хотя бы ценой некоторых отступлений, некоторой «небрежности». «Однако, говорит он, как ни шокиру
ет профессиональных поэтов такая небрежность, для меня она является в целом
скорее достоинством, так как наши поэтические последыши не сохраняли ничего, кроме внешней гладкости стиха».
С формального разбора начинает, подобно Марксу, и Энгельс. «Переходя прежде всего к форме, должен сказать, что меня очень приятно поразили искусная завязка пьесы и драматическая ее насыщенность. По части стихо
сложения Вы позволили себе, правда, кое-какие вольности, но они мешают больше в чтении, чем на сцене».
Вопроса пригодности драмы к сценическому ее воплощению и Маркс, и Энгельс касаются особо. «В своей теперешней редакции, — пишет Энгельс, — пьеса пойти на подмостках, безуслов
но не может; здесь у меня был молодой немецкий поэт (Карл Зибель), мой земляк и дальний род