Такія притязанія каждаго изъ нашихъ художественныхъ теченій заставляютъ съ сомнѣніемъ отнестись ко всѣмъ имъ, заставляютъ искать живую струю русскаго творчества внѣ этихъ массовыхъ движеній.

Въ данный моментъ попытку стать внѣ господствующихъ оцѣнокъ существенно облегчаетъ происходящая переоцѣнка древне-русскаго искусства. Эта переоцѣнка, по иному освѣтивъ все прошлое нашей художественной жизни, обнажила линію громадной важности, но которая была невидима, пока невидны были богатства иконописи. Мы стоимъ только на порогѣ дѣйствительнаго изученія древне-русскаго творчества, но можно указать и сейчасъ черту, что представляется намъ исключи

тельной особенностью древне-русскаго искусства и, вмѣстѣ, основнымъ изгибомъ всей русской школы живописи: — это религіозное толкованіе смысла искус

ства, и отсюда потребность преломленія формы ради болѣе чистаго и сильнаго воплощенія духа художника. Еще недавно такое преломленіе называли наивнымъ неумѣніемъ, условностью, но между тѣмъ эта условность — проявленіе той же высокой потребности, что заставляетъ поэта свое вдохновеніе вковывать въ форму совершенно условную — стихотвореніе.

Принявъ, какъ мѣру цѣнности художника, силу преломленія его формы и приложивъ эту мѣру къ русскимъ художникамъ XIX в., мы, не колеблясь, выдѣлимъ троихъ — Иванова (1806 — 1858), Ге (1831 — 1894) и Врубеля (1857 — 1910).

Въ творчествѣ названныхъ художниковъ мы находимъ не только отчетливо выраженныя попытки возвысить современныя имъ расплывчатыя формы до скован

ности стиля, но, что особенно значительно, находимъ нить, связывающую ихъ пути одинъ съ другимъ; единая основная тема раскрывается въ каждомъ изъ нихъ съ новой силой и новымъ углубленіемъ; и эта тема — та же, что сейчасъ явственна намъ въ древней иконописи. Это даетъ намъ смѣлость указать на нихъ, какъ на непремѣнные этапы русской живописи; даетъ радостную возможность сказать, что у насъ есть нормальная послѣдовательность развитія, что мы имѣемъ исторію, связанную не только временной послѣдовательностью, но и послѣдовательностью художественнаго роста.

На Иванова и Врубеля не разъ указывали, какъ на высочайшее проявленіе русскаго генія; правда, что въ большинствѣ случаевъ ограничивались восторгомъ, не дѣлая отсюда надлежащихъ выводовъ, но Ге не удостоился и этого. Виной тому отчасти особенности личности и дарованія Ге, но главнымъ образомъ то, что Ге слишкомъ

рѣшительно отдѣлился отъ господствующихъ исканій своего времени, слишкомъ близко коснулся исторической нити, невидимой его современникамъ, а потому— сталъ невидимъ самъ.

Но впослѣдствіи и въ прямой пропорціи съ возрастаніемъ жажды найти нить, связывающую въ логичное цѣлое сумятицу русскихъ художественныхъ теченій, найти изгибъ, дѣлающій ,лицо‘ русской живописи особеннымъ и живымъ, — возрастаетъ интересъ къ Ге.