Пьесы, не давшие ни одной картины побед над устоями старого быта, естественно, должны были носить на себе печать неудовлетворенности автора не только общественными условиями, но может быть еще более того—бесплодием идейных усилий прогрессивного писателя с привходящим сюда чувством одиночества человека в стане „праздно-болтающих“. Выражение такого одиночества и прохо
дит красной нитью в пьесе „Блудный сын“ и особенно в „№ 13“.
Попытки в области легкой комедии, хотя бы и с налетом сатиры, как, наприм. , „Хорошенькая“, или чуть ли не последняя пьеса Найденова „Ра
ботница“ (1915 г.), в которой ему хотелось подойти прямолинейно к социальному вопросу, были не
удачны для автора с определенной манерой письма и разработки драматического произведения.
В сущности, Найденов был литератором типа народника 60-х годов, но с идейным содержанием, своеобразно преломленным в аспекте годов девятисотых. Ограничившись деятельностью драматурга,
он явился слетышем гнезда Островского, нашедши приют в горьковском „Знании“—издательстве, воз
никшем на собраниях телешовской „Середы“, в свое время об единявшей виднейших прогрессивных писателей реалистической школы.
Однако, иримыкая к „знаниевскому“ толку, Найденов определенно вел чеховскую линию, хотя с какой-то особенной, присущей только ему, мане
рой, в которой не было на первом плане ноющих нот, заразительного юмора, тонкого лиризма чехов
ской музы. Какая-то, если можно так выразиться, бодрящая скорбь проникала реалистические кар
тины бытописателя, даже самые безотрадные. Едва ли он давал в них надежду на лучшее будущее, но чувствовалось, что писатель хотел бы дать ее, если бы сам верил в возможность улучшения
жизни. Как бы то ни было, Найденов был близок по настроениям Чехову, не говоря уже о том, что
Чехов, словно по родству душ, ценил Найденова не только как писателя, но и как человека.
И с другой стороны Найденов шел чеховскими путями. Это был строгий художник, стремившийся соединить с известным заданием художественность изображения—задача, часто обрекавшая автора на неудачу по трудности слияния, с какой не всегда справляются писатели более крупного размаха.
Все же в его пьесах нет деления персонажей на злодеев и праведников, писанных либо черной, либо белой краской. Чувство меры всегда сопро
вождало Найденова, дававшего только людей—без шаржа в сторону жизненной драмы или обыватель
ской комедии. Шекспировское „нет правых, но нет и виноватых“ более, чем где-нибудь, пристало найденовскому характеру письма. И опять-таки ярче всего выразилось это в лучшей его пьесе „Дети Ванюшина“ с ее блеском красок, но без нарочито подчеркнутой светотени.
Многое в творчестве Найденова, конечно, об‘- ясняется его личным характером и суб ективными настроениями. Какая-то скрытая драма произошла в его семье купеческого пошиба. Она помешала ему закончить образование и толкнула его на путь скитаний. Конечно, молодой Найденов (тогда еще Алексеев)—терпел нужду, голодал по меблирован
ным комнатам, исколесил грады и веси в убогой
роли провинциального актера, вынесши из своих скитаний жизненный опыт, ценные наблюдения и, наконец, мысль написать пьесу.
Найденов не любил вспоминать свое прошлое и, вообще, говорить о себе. Это был в высшей степени скромный, замкнутый и скупой на слова собеседник, с проскальзывающими нотами иппохондрии. Этому ссответствовала его слегка сутуловатая фигура, хотя красиво поставленная небольшая го
лова, с падающими на лоб завитками волнистых волос— общепринятая внешность художника—на
водила на мысль о хрупкости его организма.
У него был приятный изгиб рта, ласковый блеск глаз через стекла пенснэ, как оправы для этого взгляда. Но что-то скорбное таилось в его усмеш
ке,—след „сердца горестных замет“, и в нежной приветливости взгляда порою мелькал огонек недоверия. Однако, такие сочетания, или, вернее, кон
трасты, как-то шли к нему. Трудно было заметить его возбужденным или раздраженным чем-либо.
На собраниях „Середы“ по большей части видели его не то грустным, не то апатичным.
Теперь житейская тропа привела писателя к порогу смерти, за которым открылись доступные для его дарования врата вечности. И через эти врата ушел от нас в свою вечность „Найденов, выдющийся драматург и человек безупречной чистоты.
С. Разумовский.
Мы и они. Пропасть меж нами. Мы—драматурги, созидающие театр. Они-—щелкаперы, разрушающие и драматургию, и театр, и актеров, и зрителей, и... себя.
Мы—драматурги, чьи сердца бьются единым сердцем человечества, и мы жаждем зеркально отразить эпоху, нас интересующую, чтобы взволновать, зажечь, удивить, крикнуть:
Эй, посторонись!
Они—щелкоперы, их сердца колотятся индивидуалистическими вкусами, привитыми невежественностью или неудачами в жизни.
Все они мстят, мстят, мстят!
Потому что в свое время они тоже писали или стихи, или драмы, или сопливые повести.
И писали бездарно, бездарно, бездарно!
Теперь мстят...
Мы—драматурги, во истину любим и ценим, и знаем Теагр.
Мы любим Актера.
Мы любим Зрителя.
И мы не любим щелкоперов. Нет!
Они — щелкоперы, как кликуши, ругают и
дит красной нитью в пьесе „Блудный сын“ и особенно в „№ 13“.
Попытки в области легкой комедии, хотя бы и с налетом сатиры, как, наприм. , „Хорошенькая“, или чуть ли не последняя пьеса Найденова „Ра
ботница“ (1915 г.), в которой ему хотелось подойти прямолинейно к социальному вопросу, были не
удачны для автора с определенной манерой письма и разработки драматического произведения.
В сущности, Найденов был литератором типа народника 60-х годов, но с идейным содержанием, своеобразно преломленным в аспекте годов девятисотых. Ограничившись деятельностью драматурга,
он явился слетышем гнезда Островского, нашедши приют в горьковском „Знании“—издательстве, воз
никшем на собраниях телешовской „Середы“, в свое время об единявшей виднейших прогрессивных писателей реалистической школы.
Однако, иримыкая к „знаниевскому“ толку, Найденов определенно вел чеховскую линию, хотя с какой-то особенной, присущей только ему, мане
рой, в которой не было на первом плане ноющих нот, заразительного юмора, тонкого лиризма чехов
ской музы. Какая-то, если можно так выразиться, бодрящая скорбь проникала реалистические кар
тины бытописателя, даже самые безотрадные. Едва ли он давал в них надежду на лучшее будущее, но чувствовалось, что писатель хотел бы дать ее, если бы сам верил в возможность улучшения
жизни. Как бы то ни было, Найденов был близок по настроениям Чехову, не говоря уже о том, что
Чехов, словно по родству душ, ценил Найденова не только как писателя, но и как человека.
И с другой стороны Найденов шел чеховскими путями. Это был строгий художник, стремившийся соединить с известным заданием художественность изображения—задача, часто обрекавшая автора на неудачу по трудности слияния, с какой не всегда справляются писатели более крупного размаха.
Все же в его пьесах нет деления персонажей на злодеев и праведников, писанных либо черной, либо белой краской. Чувство меры всегда сопро
вождало Найденова, дававшего только людей—без шаржа в сторону жизненной драмы или обыватель
ской комедии. Шекспировское „нет правых, но нет и виноватых“ более, чем где-нибудь, пристало найденовскому характеру письма. И опять-таки ярче всего выразилось это в лучшей его пьесе „Дети Ванюшина“ с ее блеском красок, но без нарочито подчеркнутой светотени.
Многое в творчестве Найденова, конечно, об‘- ясняется его личным характером и суб ективными настроениями. Какая-то скрытая драма произошла в его семье купеческого пошиба. Она помешала ему закончить образование и толкнула его на путь скитаний. Конечно, молодой Найденов (тогда еще Алексеев)—терпел нужду, голодал по меблирован
ным комнатам, исколесил грады и веси в убогой
роли провинциального актера, вынесши из своих скитаний жизненный опыт, ценные наблюдения и, наконец, мысль написать пьесу.
Найденов не любил вспоминать свое прошлое и, вообще, говорить о себе. Это был в высшей степени скромный, замкнутый и скупой на слова собеседник, с проскальзывающими нотами иппохондрии. Этому ссответствовала его слегка сутуловатая фигура, хотя красиво поставленная небольшая го
лова, с падающими на лоб завитками волнистых волос— общепринятая внешность художника—на
водила на мысль о хрупкости его организма.
У него был приятный изгиб рта, ласковый блеск глаз через стекла пенснэ, как оправы для этого взгляда. Но что-то скорбное таилось в его усмеш
ке,—след „сердца горестных замет“, и в нежной приветливости взгляда порою мелькал огонек недоверия. Однако, такие сочетания, или, вернее, кон
трасты, как-то шли к нему. Трудно было заметить его возбужденным или раздраженным чем-либо.
На собраниях „Середы“ по большей части видели его не то грустным, не то апатичным.
Теперь житейская тропа привела писателя к порогу смерти, за которым открылись доступные для его дарования врата вечности. И через эти врата ушел от нас в свою вечность „Найденов, выдющийся драматург и человек безупречной чистоты.
С. Разумовский.
Мы и они. Пропасть меж нами. Мы—драматурги, созидающие театр. Они-—щелкаперы, разрушающие и драматургию, и театр, и актеров, и зрителей, и... себя.
Мы—драматурги, чьи сердца бьются единым сердцем человечества, и мы жаждем зеркально отразить эпоху, нас интересующую, чтобы взволновать, зажечь, удивить, крикнуть:
Эй, посторонись!
Они—щелкоперы, их сердца колотятся индивидуалистическими вкусами, привитыми невежественностью или неудачами в жизни.
Все они мстят, мстят, мстят!
Потому что в свое время они тоже писали или стихи, или драмы, или сопливые повести.
И писали бездарно, бездарно, бездарно!
Теперь мстят...
Мы—драматурги, во истину любим и ценим, и знаем Теагр.
Мы любим Актера.
Мы любим Зрителя.
И мы не любим щелкоперов. Нет!
Они — щелкоперы, как кликуши, ругают и