самостоятельному художнику, быть можетъ, наиболѣе характерному для психологіи своего времени. — Есть что-то демократическое и въ Ватто, и въ ПатэрѢ, и даже въ Ланкрё. При всемъ аристократизмѣ ихъ искусства, чув
ствуется, что сами они не принадлежатъ къ тому обществу, которое они изображаютъ и для котораго они работали. Напротивъ, если бы у регента былъ не только любительскій талантъ, но настоящій мощный даръ къ живописи и досугъ отдаваться ей, то изъ-подъ кисти его получились бы кар
тины, носящія нынѣ имя де Труа-сына, бывшаго, вмѣстѣ съ Шарлемъ Куапелемъ, однимъ изъ самыхъ блестящихъ членовъ парижскаго общества.
Эта-то черта какъ будто даже повредила художнику — помѣшала ему имѣть тотъ чисто-художественный успѣхъ, на который онъ имѣлъ полное право
разсчитывать и который былъ нуженъ ему для его пышнаго образа жизни. Люди не любятъ, чтобы ихъ изображали совсѣмъ такими, какіе они есть. Между тѣмъ у де-Труа мы видимъ, что онъ, не задаваясь какими-либо назидательными тенденціями и, несомнѣнно, помимо собственнаго сознанія, изоб
разилъ намъ точный портретъ того общества, въ которомъ онъ вращался. Ватто и Ланкре наблюдали нравы высшаго свѣта издалека, и оттуда многое,
что было въ немъ грубаго, грубаго въ своей роскоши, въ своемъ циничномъ желаніи вкушать и наслаждаться, казалось смягченнымъ и даже поэтичнымъ. Де-Труа былъ компаньономъ тѣхъ самыхъ пирушекъ, участникомъ тѣхъ самыхъ краткосрочныхъ романовъ, которые онъ изображалъ, и какая-то печать реальной прозы тяжелитъ его блестящую и прямо безподобную въ чистотехническомъ отношеніи живопись. И странное дѣло, де-Труа вовсе не ко
піистъ видимости, въ родѣ, напримѣръ, ІПардэна. Наоборотъ, это необычайно свободный и увѣренный мастеръ, пользовавшійся исключительно своей па
мятью и презрительно относящійся къ непосредственному пользованію натурой. Но память де-Труа была такъ заполнена цѣпкими жизненными пережи
ваніями, такъ «обработана» ими, такъ ярко схватывала она то, что видѣлъ глазъ, что, пожалуй, во всемъ ХУІІІ вѣкѣ не найти художника, болѣе точно и вѣрно передававшаго самый тонъ жизни своего времени.
Какая-то «внутренняя прозаичность» вредитъ и де-Труа въ его декоративныхъ композиціяхъ, несмотря на весь изумительный блескъ его красокъ, на неисчерпаемость его фантазіи и даже на совершенное его знаніе «зако
новъ украшенія». Говорить нечего, что въ смыслѣ силы гобелены де-Труа
оставляютъ далеко позади себя не только работы Куапелей, но и Жувенэ. Однако, что-то мучительное все же присуще имъ. Они черезчуръ богаты, черезчуръ роскошны; они какъ-то «затяжелены всѣмъ своимъ совершенствомъ». Даже въ смыслѣ режиссёрской распорядительности де-Труа заходитъ за какія-то границы дозволеннаго; онъ слишкомъ пышно строитъ
группы, слишкомъ отчетливо выдвигаетъ фабулу, слишкомъ драматизируетъ положеніе. Однако, и изъ такой наполовину отрицательной характеристики
ствуется, что сами они не принадлежатъ къ тому обществу, которое они изображаютъ и для котораго они работали. Напротивъ, если бы у регента былъ не только любительскій талантъ, но настоящій мощный даръ къ живописи и досугъ отдаваться ей, то изъ-подъ кисти его получились бы кар
тины, носящія нынѣ имя де Труа-сына, бывшаго, вмѣстѣ съ Шарлемъ Куапелемъ, однимъ изъ самыхъ блестящихъ членовъ парижскаго общества.
Эта-то черта какъ будто даже повредила художнику — помѣшала ему имѣть тотъ чисто-художественный успѣхъ, на который онъ имѣлъ полное право
разсчитывать и который былъ нуженъ ему для его пышнаго образа жизни. Люди не любятъ, чтобы ихъ изображали совсѣмъ такими, какіе они есть. Между тѣмъ у де-Труа мы видимъ, что онъ, не задаваясь какими-либо назидательными тенденціями и, несомнѣнно, помимо собственнаго сознанія, изоб
разилъ намъ точный портретъ того общества, въ которомъ онъ вращался. Ватто и Ланкре наблюдали нравы высшаго свѣта издалека, и оттуда многое,
что было въ немъ грубаго, грубаго въ своей роскоши, въ своемъ циничномъ желаніи вкушать и наслаждаться, казалось смягченнымъ и даже поэтичнымъ. Де-Труа былъ компаньономъ тѣхъ самыхъ пирушекъ, участникомъ тѣхъ самыхъ краткосрочныхъ романовъ, которые онъ изображалъ, и какая-то печать реальной прозы тяжелитъ его блестящую и прямо безподобную въ чистотехническомъ отношеніи живопись. И странное дѣло, де-Труа вовсе не ко
піистъ видимости, въ родѣ, напримѣръ, ІПардэна. Наоборотъ, это необычайно свободный и увѣренный мастеръ, пользовавшійся исключительно своей па
мятью и презрительно относящійся къ непосредственному пользованію натурой. Но память де-Труа была такъ заполнена цѣпкими жизненными пережи
ваніями, такъ «обработана» ими, такъ ярко схватывала она то, что видѣлъ глазъ, что, пожалуй, во всемъ ХУІІІ вѣкѣ не найти художника, болѣе точно и вѣрно передававшаго самый тонъ жизни своего времени.
Какая-то «внутренняя прозаичность» вредитъ и де-Труа въ его декоративныхъ композиціяхъ, несмотря на весь изумительный блескъ его красокъ, на неисчерпаемость его фантазіи и даже на совершенное его знаніе «зако
новъ украшенія». Говорить нечего, что въ смыслѣ силы гобелены де-Труа
оставляютъ далеко позади себя не только работы Куапелей, но и Жувенэ. Однако, что-то мучительное все же присуще имъ. Они черезчуръ богаты, черезчуръ роскошны; они какъ-то «затяжелены всѣмъ своимъ совершенствомъ». Даже въ смыслѣ режиссёрской распорядительности де-Труа заходитъ за какія-то границы дозволеннаго; онъ слишкомъ пышно строитъ
группы, слишкомъ отчетливо выдвигаетъ фабулу, слишкомъ драматизируетъ положеніе. Однако, и изъ такой наполовину отрицательной характеристики