Эрмитажа былъ сыгранъ впервые „Царь Федоръ ,—я бесѣдовалъ и съ Станиславскимъ. въ его кабинетѣ, густо заставленномъ всякою театральною бутафоріею, макетами и т. п., въ нижнемъ этаже его дома у
Красныхъ воротъ, и съ Немировичемъ-Данченко, въ одной изъ московскихъ редакцій. Бесѣды касались будущаго театра. Планы на будущее особою отчетливостью не отличались. Мною позднѣе, наканунѣ десятилѣтняго юбилея театра, я спрашивалъ Вл. И. Немировича-Данченко:
— Былъ вамъ тогда вполнѣ ясенъ тотъ путь, которымъ вы пойдете? Грезилось вамъ то, что вы, вашъ театръ затѣмъ сдѣлали, и что смѣло можно характеризовать, какъ революцію въ театральномъ искусствѣ? Онъ отвѣтилъ съ полною категоричностью:
— Нѣтъ! Мы ничего не знали. Мы только хотѣли. Душа кипѣла.
Но зато „кипѣла во всю, хотя въ обоихъ—нѣсколько по иному, въ различномъ направленіи.
Стоитъ отмѣтить, что тогда, на зарѣ новаго театра, Станиславскій не вполнѣ раздѣлялъ репертуарныя увлеченія Немировича-Данченко. И высшая любовь послѣдняго, Чеховъ, была первому непонятна и чужда.
— Чеховъ? „Чайка ? Да развѣ можно это играть? Я. ничего не понимаю, - такъ отвѣчалъ Станиславскій своему бредившему Чеховымъ союзнику.
— Подъ конецъ лета,—разсказывалъ мнѣ К С. Станиславскій, — я уѣхалъ въ Харьковъ и увезъ съ собою „Чайку“, чтобы писать мизансцены и монтировку.
Должеяъ признаться, что „Чайки я тогда совсѣмъ не понималъ, не зналъ, какъ это можно играть. За
слуга проведенія Чехова на сцену принадлежитъ всецѣло Немировичу-Данченко. Онъ убѣждалъ меня, долго уговаривалъ, говорилъ, что я скоро самъ буду въ восторгѣ, что это играть необходимо. Я уѣхалъ, не понимая, какъ это можно воспроизвести въ театрѣ, и
чѣмъ это можетъ быть интересно на сценѣ. Но, хотя я пьесы не понималъ, хотя я увезъ ее съ собою въ Харьковъ совсемъ нерастолкованною, сама пьеса не
вольно затянула меня своею силою, и, какъ потомъ оказалось, я инстинктивно сдѣлалъ то, что было нужно, и чего я не понималъ разумомъ...
Объ отношеніи къ „Чайкѣ“ мнѣ еще придется говорить, когда я буду вспоминать ея первый спектакль.
А пока вернусь назадъ, къ бесѣдѣ въ Славянскомъ Базарѣ и къ послѣдующимъ переговорамъ создателей Художественнаго театра.
Первой встрѣчѣ предшествовало письмо Немировича-Данченко, писавшаго Станиславскому, что онъ хо
тѣлъ бы погорить съ нимъ объ одномъ дѣлѣ. Инициатива соединенія силъ для общаго дѣла принадлежитъ, такимъ образомъ, Немировичу Данченко. Станиславский шелъ на свиданіе, не зная цѣли его, лишь смутно догадываясь.
— У васъ есть кружокъ (т. е. Общество искусств, и литерат.), который не знаетъ, куда пріютиться,— сказалъ Немировичъ-Данченко своему собеседнику въ Славянскомъ Базарѣ,—ay меня въ Филармоніи кончаетъ цѣлая труппа: Книпперъ, Савицкая, Мунтъ, Загаровъ, Мейерхольдъ, Снегиревъ, да изъ прошлыхъ выпусковъ: Москвинъ, Петровская (Роксанова). Вы—такая индивидуальность, что сами себя проявить полно не сможете. Нуженъ человѣкъ, который бы вамъ помогъ сдѣлать то, что вы хотите сдѣлать. (Передаю это со словъ К. С. Станиславскаго).
И Немировичъ-Данченко предложилъ соединиться для устройства театра.
— Мы говорили обо всемъ,—передавалъ мнѣ Станиславскій,—начиная съ литературнаго вкуса, идеаловъ искусства, способовъ режиссированія, пластики> сценической педагогики —и до административной организаціи, вопросовъ финансовыхъ, до послѣднихъ мелочей.
Красныхъ воротъ, и съ Немировичемъ-Данченко, въ одной изъ московскихъ редакцій. Бесѣды касались будущаго театра. Планы на будущее особою отчетливостью не отличались. Мною позднѣе, наканунѣ десятилѣтняго юбилея театра, я спрашивалъ Вл. И. Немировича-Данченко:
— Былъ вамъ тогда вполнѣ ясенъ тотъ путь, которымъ вы пойдете? Грезилось вамъ то, что вы, вашъ театръ затѣмъ сдѣлали, и что смѣло можно характеризовать, какъ революцію въ театральномъ искусствѣ? Онъ отвѣтилъ съ полною категоричностью:
— Нѣтъ! Мы ничего не знали. Мы только хотѣли. Душа кипѣла.
Но зато „кипѣла во всю, хотя въ обоихъ—нѣсколько по иному, въ различномъ направленіи.
Стоитъ отмѣтить, что тогда, на зарѣ новаго театра, Станиславскій не вполнѣ раздѣлялъ репертуарныя увлеченія Немировича-Данченко. И высшая любовь послѣдняго, Чеховъ, была первому непонятна и чужда.
— Чеховъ? „Чайка ? Да развѣ можно это играть? Я. ничего не понимаю, - такъ отвѣчалъ Станиславскій своему бредившему Чеховымъ союзнику.
— Подъ конецъ лета,—разсказывалъ мнѣ К С. Станиславскій, — я уѣхалъ въ Харьковъ и увезъ съ собою „Чайку“, чтобы писать мизансцены и монтировку.
Должеяъ признаться, что „Чайки я тогда совсѣмъ не понималъ, не зналъ, какъ это можно играть. За
слуга проведенія Чехова на сцену принадлежитъ всецѣло Немировичу-Данченко. Онъ убѣждалъ меня, долго уговаривалъ, говорилъ, что я скоро самъ буду въ восторгѣ, что это играть необходимо. Я уѣхалъ, не понимая, какъ это можно воспроизвести въ театрѣ, и
чѣмъ это можетъ быть интересно на сценѣ. Но, хотя я пьесы не понималъ, хотя я увезъ ее съ собою въ Харьковъ совсемъ нерастолкованною, сама пьеса не
вольно затянула меня своею силою, и, какъ потомъ оказалось, я инстинктивно сдѣлалъ то, что было нужно, и чего я не понималъ разумомъ...
Объ отношеніи къ „Чайкѣ“ мнѣ еще придется говорить, когда я буду вспоминать ея первый спектакль.
А пока вернусь назадъ, къ бесѣдѣ въ Славянскомъ Базарѣ и къ послѣдующимъ переговорамъ создателей Художественнаго театра.
Первой встрѣчѣ предшествовало письмо Немировича-Данченко, писавшаго Станиславскому, что онъ хо
тѣлъ бы погорить съ нимъ объ одномъ дѣлѣ. Инициатива соединенія силъ для общаго дѣла принадлежитъ, такимъ образомъ, Немировичу Данченко. Станиславский шелъ на свиданіе, не зная цѣли его, лишь смутно догадываясь.
— У васъ есть кружокъ (т. е. Общество искусств, и литерат.), который не знаетъ, куда пріютиться,— сказалъ Немировичъ-Данченко своему собеседнику въ Славянскомъ Базарѣ,—ay меня въ Филармоніи кончаетъ цѣлая труппа: Книпперъ, Савицкая, Мунтъ, Загаровъ, Мейерхольдъ, Снегиревъ, да изъ прошлыхъ выпусковъ: Москвинъ, Петровская (Роксанова). Вы—такая индивидуальность, что сами себя проявить полно не сможете. Нуженъ человѣкъ, который бы вамъ помогъ сдѣлать то, что вы хотите сдѣлать. (Передаю это со словъ К. С. Станиславскаго).
И Немировичъ-Данченко предложилъ соединиться для устройства театра.
— Мы говорили обо всемъ,—передавалъ мнѣ Станиславскій,—начиная съ литературнаго вкуса, идеаловъ искусства, способовъ режиссированія, пластики> сценической педагогики —и до административной организаціи, вопросовъ финансовыхъ, до послѣднихъ мелочей.