Франціи, и Франція будетъ побѣждена ею. Но въ 1794 г. вся мощь національнаго наступленія была на сторонѣ французовъ. Континентальная же Европа пребывала въ состояніи смятенія и безсилія.
И.
Это замѣчается даже въ Россіи, гдѣ народъ былъ всего менѣе доступенъ вліянію якобинскаго прозелитизма и гдѣ царствовала императрица, которую, по справедливости, можно назвать единственнымъ государствен
нымъ человѣкомъ въ семьѣ тогдашнихъ европейскихъ государей. До сихъ иоръ Екатерина умѣла пользоваться европейскими раздорами. Но теперь всеобщая унылость настроенія коснулась повидимому и ея государства и ея самой. «Мы одни среди всѣхъ державъ,—говорилъ Марковъ прусскому посланнику,—не имѣемъ основанія бояться воздѣйствія французской революціи на нашихъ подданныхъ». Тѣмъ не менѣе противъ этого воздѣйствія принимаются мѣры и съ пимъ борются вездѣ, гдѣ усматриваютъ его при
знаки. Масоны, вопреки ихъ несомнѣнно-натріотическимъ чувствамъ и авторитарнымъ склонностямъ, подвергаются преслѣдованіямъ. Одного изъ нихъ, Радищева, ссылаютъ въ Сибирь за обсужденіе вопроса о крѣпост
номъ правѣ, вопроса, поставленнаго нѣкогда на конкурсъ «Императорскимъ Вольно-экономическимъ Обществомъ». Театральныя представления, книги, самые разговоры и даже костюмъ подвергаются строгой цензурѣ и все, что болѣе или менѣе отзываетъ республикою, строго устраняется. Русскіе признали философію мятежной и изгоняютъ ее.
Въ прежнее время императрица охотно принимала поклоненіе философовъ, Вольтера и Дидро. Но въ геррорѣ она увидѣла крушеніе ихъ системъ, кровавую катастрофу ихъ великолѣиной гуманитарной утопіи. Къ тому же и къ самой утопіи и къ философамъ, какъ извѣстно, Екатерина никогда не относилась вполнѣ серьезно, а потому и крушеніе ихъ си
стемъ, какъ она то понимала, оставило ее болѣе, чѣмъ равнодушною. Какъ ранѣе она торжествовала по поводу сервилизма философовъ, такъ теперь съ чувствомъ удовлетворенія присутствовала при зрѣлищѣ вырожденія ихъ идей. Еще болѣе удовлетворенія доставила ей неудача, постигшая евронейскихъ государей, и преимущественно германскихъ, доставившихъ такъ много
новаго матеріала для «трактата о средствахъ ногубленія государствъ». Съ ѣдкимъ сарказмомъ противопоставляетъ Екатерипа ихъ мѣрнымъ отступленіямъ дѣятельность «этихъ разбойниковъ и демоновъ, которые умѣютъ идти, куда хотятъ, не взирая на дождь, грязь и недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ...» Русскіе,—замѣчаетъ она,—живо справились бы съ ними; но русскіе въ ту минуту были заняты въ другомъ мѣстѣ, и Екатерина не
И.
Это замѣчается даже въ Россіи, гдѣ народъ былъ всего менѣе доступенъ вліянію якобинскаго прозелитизма и гдѣ царствовала императрица, которую, по справедливости, можно назвать единственнымъ государствен
нымъ человѣкомъ въ семьѣ тогдашнихъ европейскихъ государей. До сихъ иоръ Екатерина умѣла пользоваться европейскими раздорами. Но теперь всеобщая унылость настроенія коснулась повидимому и ея государства и ея самой. «Мы одни среди всѣхъ державъ,—говорилъ Марковъ прусскому посланнику,—не имѣемъ основанія бояться воздѣйствія французской революціи на нашихъ подданныхъ». Тѣмъ не менѣе противъ этого воздѣйствія принимаются мѣры и съ пимъ борются вездѣ, гдѣ усматриваютъ его при
знаки. Масоны, вопреки ихъ несомнѣнно-натріотическимъ чувствамъ и авторитарнымъ склонностямъ, подвергаются преслѣдованіямъ. Одного изъ нихъ, Радищева, ссылаютъ въ Сибирь за обсужденіе вопроса о крѣпост
номъ правѣ, вопроса, поставленнаго нѣкогда на конкурсъ «Императорскимъ Вольно-экономическимъ Обществомъ». Театральныя представления, книги, самые разговоры и даже костюмъ подвергаются строгой цензурѣ и все, что болѣе или менѣе отзываетъ республикою, строго устраняется. Русскіе признали философію мятежной и изгоняютъ ее.
Въ прежнее время императрица охотно принимала поклоненіе философовъ, Вольтера и Дидро. Но въ геррорѣ она увидѣла крушеніе ихъ системъ, кровавую катастрофу ихъ великолѣиной гуманитарной утопіи. Къ тому же и къ самой утопіи и къ философамъ, какъ извѣстно, Екатерина никогда не относилась вполнѣ серьезно, а потому и крушеніе ихъ си
стемъ, какъ она то понимала, оставило ее болѣе, чѣмъ равнодушною. Какъ ранѣе она торжествовала по поводу сервилизма философовъ, такъ теперь съ чувствомъ удовлетворенія присутствовала при зрѣлищѣ вырожденія ихъ идей. Еще болѣе удовлетворенія доставила ей неудача, постигшая евронейскихъ государей, и преимущественно германскихъ, доставившихъ такъ много
новаго матеріала для «трактата о средствахъ ногубленія государствъ». Съ ѣдкимъ сарказмомъ противопоставляетъ Екатерипа ихъ мѣрнымъ отступленіямъ дѣятельность «этихъ разбойниковъ и демоновъ, которые умѣютъ идти, куда хотятъ, не взирая на дождь, грязь и недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ...» Русскіе,—замѣчаетъ она,—живо справились бы съ ними; но русскіе въ ту минуту были заняты въ другомъ мѣстѣ, и Екатерина не