ную цѣпь празднествъ, заботъ объ украшеніи своихъ помѣстій и о собираніи художественныхъ коллекцій, въ промежуткахъ между любовными мечтаніями, пышными пріемами и путешествіями...
Кромѣ того, ихъ лирическое отношеніе къ дворянскому быту, ихъ желаніе видѣть въ каждой его сторонѣ бесконечную поэтичность, превращаетъ жизнь сложнаго и глубокаго вѣка въ какую-то розовую идиллію, какое-то золотое дѣтство, о которомъ можно только мечтать и умиляться.
Подходя къ барской жизни конца ХѴІІІ-го вѣка безъ предвзятаго желанія видѣть въ ней одну поэзію, одну красоту или одно чудачество, нужно освободиться отъ одного историческаго предразсудка, прочно укорененнаго эстетическими воспѣвателями «красоты былого».
Та поэтичность разрушающагося «дворянскаго гнѣзда», элегическая нотка усталости и тихой покорности грубому року, которой полно твор
чество Тургенева, которая въ послѣдній разъ прозвучала въ «Вишневомъ
саду» и нашептала Борисову-Мусатову его нѣжныя красочныя грезы, вся духовная сложность и обаятельный идеализмъ тургеневскихъ женщинъ, Рудина, Лаврецкаго, и даже та прелесть старыхъ парковъ и домовъ, ко
торая очаровываетъ на каждомъ снимкѣ старой усадьбы,—совершенно не
правильно связывается въ нашемъ представленіи съ помѣщичьимъ бытомъ конца ХѴІІІ-го вѣка. Въ то время въ усадьбахъ и московскихъ особнякахъ широко разливалась своеобразная, крикливая и шумная жизнь, полная курьезовъ и странныхъ противорѣчій, бродили въ умахъ, слабо отра
жаясь на жизни, новыя философскія идеи и литературныя настроенія, и мучительная тоска отъ неспособности идейно углубить и осмыслить жизнь увлекала лучшія сердца въ мистицизмъ и масонство; во внѣшнемъ же обликѣ жизни было много оригинальнаго, красочнаго, специфически московскаго и очень мало идиллическаго...
Вся эта элегическая поэтичность явилась значительно позднѣе, въ эпоху развала барства, въ 30-хъ и 40-хъ годахъ, когда въ утонченныя души носителей старой культуры ворвались новыя идеи, захватили властно
и повлекли куда-то, куда уже не было силъ и смѣлости итти: отсюда грустная надорванность, отсюда милый налетъ угасанія и усталаго покоя.
Наконецъ, та красота, которую мы находимъ въ заросшемъ барскомъ паркѣ, въ старой запущенной усадьбѣ является въ результатѣ ея забро
шенности и столѣтняго существования и совершенно не можетъ считаться намѣреннымъ созданіемъ и аттрибутомъ стариннаго быта. И объективная цѣнность красивыхъ фантазій историческаго романтизма, воспринимающаго прошлое, усложненное цѣлымъ міромъ несвойственныхъ ему идей и настроеній,—очень незначительна...
Классическимъ городомъ русскаго барства была Москва. Во второй половинѣ ХѴІІІ-го вѣка всѣ представители дворянской аристократіи, не связанные съ Петербургомъ службой или придворными интересами, избираютъ Москву своей резиденціей. «Трудно представить себѣ число знати, находящейся въ Москвѣ, въ то время какъ въ Петербургѣ живутъ лишь
Кромѣ того, ихъ лирическое отношеніе къ дворянскому быту, ихъ желаніе видѣть въ каждой его сторонѣ бесконечную поэтичность, превращаетъ жизнь сложнаго и глубокаго вѣка въ какую-то розовую идиллію, какое-то золотое дѣтство, о которомъ можно только мечтать и умиляться.
Подходя къ барской жизни конца ХѴІІІ-го вѣка безъ предвзятаго желанія видѣть въ ней одну поэзію, одну красоту или одно чудачество, нужно освободиться отъ одного историческаго предразсудка, прочно укорененнаго эстетическими воспѣвателями «красоты былого».
Та поэтичность разрушающагося «дворянскаго гнѣзда», элегическая нотка усталости и тихой покорности грубому року, которой полно твор
чество Тургенева, которая въ послѣдній разъ прозвучала въ «Вишневомъ
саду» и нашептала Борисову-Мусатову его нѣжныя красочныя грезы, вся духовная сложность и обаятельный идеализмъ тургеневскихъ женщинъ, Рудина, Лаврецкаго, и даже та прелесть старыхъ парковъ и домовъ, ко
торая очаровываетъ на каждомъ снимкѣ старой усадьбы,—совершенно не
правильно связывается въ нашемъ представленіи съ помѣщичьимъ бытомъ конца ХѴІІІ-го вѣка. Въ то время въ усадьбахъ и московскихъ особнякахъ широко разливалась своеобразная, крикливая и шумная жизнь, полная курьезовъ и странныхъ противорѣчій, бродили въ умахъ, слабо отра
жаясь на жизни, новыя философскія идеи и литературныя настроенія, и мучительная тоска отъ неспособности идейно углубить и осмыслить жизнь увлекала лучшія сердца въ мистицизмъ и масонство; во внѣшнемъ же обликѣ жизни было много оригинальнаго, красочнаго, специфически московскаго и очень мало идиллическаго...
Вся эта элегическая поэтичность явилась значительно позднѣе, въ эпоху развала барства, въ 30-хъ и 40-хъ годахъ, когда въ утонченныя души носителей старой культуры ворвались новыя идеи, захватили властно
и повлекли куда-то, куда уже не было силъ и смѣлости итти: отсюда грустная надорванность, отсюда милый налетъ угасанія и усталаго покоя.
Наконецъ, та красота, которую мы находимъ въ заросшемъ барскомъ паркѣ, въ старой запущенной усадьбѣ является въ результатѣ ея забро
шенности и столѣтняго существования и совершенно не можетъ считаться намѣреннымъ созданіемъ и аттрибутомъ стариннаго быта. И объективная цѣнность красивыхъ фантазій историческаго романтизма, воспринимающаго прошлое, усложненное цѣлымъ міромъ несвойственныхъ ему идей и настроеній,—очень незначительна...
II.
Классическимъ городомъ русскаго барства была Москва. Во второй половинѣ ХѴІІІ-го вѣка всѣ представители дворянской аристократіи, не связанные съ Петербургомъ службой или придворными интересами, избираютъ Москву своей резиденціей. «Трудно представить себѣ число знати, находящейся въ Москвѣ, въ то время какъ въ Петербургѣ живутъ лишь