ликам-государствам и их столицам в случае крупных социальных потрясений, могла стать вполне реальной.
К этим тревогам рутинного эгоизма присоединялись иногда и соображения более возвышенного порядка. Именпо благодаря раздробленности Германии и различию ее частей, в той или иной из них находили приют гонимые независимые умы, и из своеобразного кокетства или тщеславия некоторые из ее князьков оказывали гостеприимство какому-нибудь крупному гению, возвеличившему немецкую мысль. Гёте с Виландом, братья Гумбольты и братья Шлегели, Фосс, Жан-Поль и многие другие пользовались в Веймаре почетной свободой. Кто знает, какие тернии ждут представителей мысли в Германии, спаянной в одно целое мощным переворотом? И избранная немецкая интеллигенция, из страха за судьбу свободной мысли в Германии, погружалась в тот же политический партикуляризм, в котором с головой утопал «немецкий филистер», — буржуа мелкого городка.
Между прочим, соперничество Австрии и Пруссии, из которых каждая стремилась к господству над Германией при помощи всяческих интриг, внушало самые основательные опасения. Когда в 1785 г. образовалась так назы
ваемая «Лига немецких князей», в которой руководящую роль играла Пруссия, эта лига тотчас же стала в руках последней скорее орудием борьбы против Австрии, чем средством для освобождения Германии.
Национальное сознание не имело пи одного политического центра, вокруг которого оно могло бы об’единиться; Рейхстаг (Имперский Сейм), где собирались представители князей и городов, влачил лишь призрачное существование. Там
не велось даже никаких дебатов; князья просто перестали лично туда являться; свои пожелания они излагали в «докладных записках», которые их
секретари прочитывали в собрании. Понятно, что из такого протокольного обмена различными, несвязными мыслями, которые никто не пытался ни обсуждать, ни применять на практике, никакое движение родиться не могло.
Чувствуя свою неспособность создать общенациональную жизнь, немцы пытались утешиться, говоря, что зато они более свободны как личность. Гёте, охарактеризовавший в двух стихах эту их основную неспособность, сказал, обращаясь к немцам: «Напрасно вы, немцы, надеетесь создать нацию, но именно поэтому вы должны стать свободными, а это сделать вы в состоянии».
Пустая иллюзия и игра словами! Разве можно отделить человека от гражданина, от производителя?
Как может человек быть свободен, когда он угнетается как гражданин и скован по рукам и ногам как производитель? Чтобы освободить личность, Германии так же, как и Франции, нужна была революция, но эта революция могла явиться лишь в результате могучего согласованного движения; а такое движение предполагало наличие могущественной и единой национальной жизни.
Это единство и могущество национальной жизни при политической раздробленности не могли питаться игрой экономических интересов, об’единенным действием однородного и отважного класса.
А немецкая буржуазия конца XVIII в. едва только зарождалась; во всяком случае у нее не было той веры в себя, которая возникает с ростом богатства и размахом промышленной жизни.
Во Франции, политически почти уже единой, буржуазия, становившаяся с каждым днем все богаче и смелее, в состоянии была быстро выявить свою активность. Для того чтобы немецкая буржуазия оказалась способной уничтожить
политические барьеры, которые всюду сдерживали ее порывы и подавляли ее волю, нужен был мощный экономический импульс; меж тем производительные силы Германии, почти разрушенные тридцатилетней войной, оставались в течение
К этим тревогам рутинного эгоизма присоединялись иногда и соображения более возвышенного порядка. Именпо благодаря раздробленности Германии и различию ее частей, в той или иной из них находили приют гонимые независимые умы, и из своеобразного кокетства или тщеславия некоторые из ее князьков оказывали гостеприимство какому-нибудь крупному гению, возвеличившему немецкую мысль. Гёте с Виландом, братья Гумбольты и братья Шлегели, Фосс, Жан-Поль и многие другие пользовались в Веймаре почетной свободой. Кто знает, какие тернии ждут представителей мысли в Германии, спаянной в одно целое мощным переворотом? И избранная немецкая интеллигенция, из страха за судьбу свободной мысли в Германии, погружалась в тот же политический партикуляризм, в котором с головой утопал «немецкий филистер», — буржуа мелкого городка.
Между прочим, соперничество Австрии и Пруссии, из которых каждая стремилась к господству над Германией при помощи всяческих интриг, внушало самые основательные опасения. Когда в 1785 г. образовалась так назы
ваемая «Лига немецких князей», в которой руководящую роль играла Пруссия, эта лига тотчас же стала в руках последней скорее орудием борьбы против Австрии, чем средством для освобождения Германии.
Национальное сознание не имело пи одного политического центра, вокруг которого оно могло бы об’единиться; Рейхстаг (Имперский Сейм), где собирались представители князей и городов, влачил лишь призрачное существование. Там
не велось даже никаких дебатов; князья просто перестали лично туда являться; свои пожелания они излагали в «докладных записках», которые их
секретари прочитывали в собрании. Понятно, что из такого протокольного обмена различными, несвязными мыслями, которые никто не пытался ни обсуждать, ни применять на практике, никакое движение родиться не могло.
Чувствуя свою неспособность создать общенациональную жизнь, немцы пытались утешиться, говоря, что зато они более свободны как личность. Гёте, охарактеризовавший в двух стихах эту их основную неспособность, сказал, обращаясь к немцам: «Напрасно вы, немцы, надеетесь создать нацию, но именно поэтому вы должны стать свободными, а это сделать вы в состоянии».
Пустая иллюзия и игра словами! Разве можно отделить человека от гражданина, от производителя?
Как может человек быть свободен, когда он угнетается как гражданин и скован по рукам и ногам как производитель? Чтобы освободить личность, Германии так же, как и Франции, нужна была революция, но эта революция могла явиться лишь в результате могучего согласованного движения; а такое движение предполагало наличие могущественной и единой национальной жизни.
Это единство и могущество национальной жизни при политической раздробленности не могли питаться игрой экономических интересов, об’единенным действием однородного и отважного класса.
А немецкая буржуазия конца XVIII в. едва только зарождалась; во всяком случае у нее не было той веры в себя, которая возникает с ростом богатства и размахом промышленной жизни.
Во Франции, политически почти уже единой, буржуазия, становившаяся с каждым днем все богаче и смелее, в состоянии была быстро выявить свою активность. Для того чтобы немецкая буржуазия оказалась способной уничтожить
политические барьеры, которые всюду сдерживали ее порывы и подавляли ее волю, нужен был мощный экономический импульс; меж тем производительные силы Германии, почти разрушенные тридцатилетней войной, оставались в течение