въ угрюмомъ одиночествѣ, одинъ во всей вселенной, и плачетъ ядовитыми слезами: никто не приближается къ нему, и ядомъ овоимъ онъ прежде всего отравляетъ самого себя,—такъ до
ступны Пушкину и элементарныя, и тонкія драмы. Въ волненіяхъ міровыхъ событій не пройдутъ для него незамѣтно тѣ, чья лич
ная судьба сочетается съ ходомъ историческихъ судебъ; отъ него не будетъ скрыта ни участь Маріи, которая изнываетъ въ гаремѣ хана, ни участь Маріи, красы черкасскихъ дочерей, которая свою тихую жизнь разбила о тревогу сѣверной державы,—и нѣлшыя страданія сердца вплетаетъ онъ въ суровую ткань иоторіи.
Для него нѣтъ въ мірѣ никого и ничего безусловно-презрѣннаго и ничтожнаго, ни одного безразличнаго существа, отъ котораго можно было бы равнодушно отвернуться. Все на свѣтѣ важно. По
добно тому какъ онъ замѣчаетъ прозаическія бредни повседневности,
фламандской школы пестрый соръ, и поэтизируетъ все, къ чему ни прикасается, такъ и въ людяхъ благодатной прозорливостью ума и сердца всегда находитъ онъ что-нибудь свѣтлое — несомнѣнно,
потому, что сообщаетъ имъ внутренній свѣтъ и тепло собственной души. Въ «Домикѣ въ Коломнѣ» онъ разсказываетъ про молодую богатую графиню, которая
Входила въ церковь съ шумомъ, величаво Молилась гордо (гдѣ была горда!)
Графиня же была погружена
Въ самой себѣ, въ волшебствѣ моды новой, Въ своей красѣ, надменной и суровой. Она казалась хладный идеалъ
Тщеславія. Его бъ вы въ ней узнали; Но сквозь надменность эту я читалъ Иную повѣсть: долгія печали,
Смиренье оюалобъ... Въ нихъ-то я впикалъ; Невольный взоръ опѣ-то привлекали.
У него царитъ ласковое и привѣтливое отношеніе къ людямъ, чудная внимательность къ нимъ-—все равно, будетъ ли это Напо
леонъ со своими мощными замыслами или хлопотливая старушка Ларина, будутъ ли это братья-разбойники или дядька Савельичъ изъ «Капитанской дочки», барышня ли крестьянка или задумчивая Мери, одна изъ сестеръ печали и позора, которая поетъ на пиру во время чумы. Онъ осуществилъ поэтическое равенство, у него нѣтъ іерархіи людей, онъ не признаетъ мѣстничества. Его нѣжная любовь къ подругѣ дней его суровыхь, дряхлой голубкѣ-нянѣ, чья
ступны Пушкину и элементарныя, и тонкія драмы. Въ волненіяхъ міровыхъ событій не пройдутъ для него незамѣтно тѣ, чья лич
ная судьба сочетается съ ходомъ историческихъ судебъ; отъ него не будетъ скрыта ни участь Маріи, которая изнываетъ въ гаремѣ хана, ни участь Маріи, красы черкасскихъ дочерей, которая свою тихую жизнь разбила о тревогу сѣверной державы,—и нѣлшыя страданія сердца вплетаетъ онъ въ суровую ткань иоторіи.
Для него нѣтъ въ мірѣ никого и ничего безусловно-презрѣннаго и ничтожнаго, ни одного безразличнаго существа, отъ котораго можно было бы равнодушно отвернуться. Все на свѣтѣ важно. По
добно тому какъ онъ замѣчаетъ прозаическія бредни повседневности,
фламандской школы пестрый соръ, и поэтизируетъ все, къ чему ни прикасается, такъ и въ людяхъ благодатной прозорливостью ума и сердца всегда находитъ онъ что-нибудь свѣтлое — несомнѣнно,
потому, что сообщаетъ имъ внутренній свѣтъ и тепло собственной души. Въ «Домикѣ въ Коломнѣ» онъ разсказываетъ про молодую богатую графиню, которая
Входила въ церковь съ шумомъ, величаво Молилась гордо (гдѣ была горда!)
Графиня же была погружена
Въ самой себѣ, въ волшебствѣ моды новой, Въ своей красѣ, надменной и суровой. Она казалась хладный идеалъ
Тщеславія. Его бъ вы въ ней узнали; Но сквозь надменность эту я читалъ Иную повѣсть: долгія печали,
Смиренье оюалобъ... Въ нихъ-то я впикалъ; Невольный взоръ опѣ-то привлекали.
У него царитъ ласковое и привѣтливое отношеніе къ людямъ, чудная внимательность къ нимъ-—все равно, будетъ ли это Напо
леонъ со своими мощными замыслами или хлопотливая старушка Ларина, будутъ ли это братья-разбойники или дядька Савельичъ изъ «Капитанской дочки», барышня ли крестьянка или задумчивая Мери, одна изъ сестеръ печали и позора, которая поетъ на пиру во время чумы. Онъ осуществилъ поэтическое равенство, у него нѣтъ іерархіи людей, онъ не признаетъ мѣстничества. Его нѣжная любовь къ подругѣ дней его суровыхь, дряхлой голубкѣ-нянѣ, чья