Глава пятая.
(1794—1856.)
Н. О. Лернера.
„У меня есть только одна мысль. Если бы въ моемъ мозгу случайно оказались другія идеи, онѣ, конечно, прилѣпились бы къ той одной ... Такъ писалъ Чаадаевъ Пушкину, самъ опредѣляя себя однодумомъ. Эта единая мысль Чаадаева вошла въ русское историческое сознаніе и принесла и приноситъ свои плоды, и ея отпрыс
ками являются не только идеи Влад. Соловьева о вселенской теократіи и Достоевскаго о мессіанскомъ „всечеловѣчествѣ“ русскаго народа, но отчасти и соціально-христіанское движеніе послѣднихъ лѣтъ; а своеобразный, искаженный отголосокъ горькаго приговора, вынесеннаго Чаадаевымъ всему ходу русской исторіи, слышится въ мрачной исторической теоріи Константина Леонтьева. Такимъ образомъ, наслѣдіе, оставленное Чаадаевымъ, еще далеко не перешло
въ прошлое, но и теперь являетъ свою дѣйственную силу. Нашъ первый христіанскій философъ, онъ всю жизнь свою взывалъ къ Богу: „да пріидетъ царствіе Твое! Онъ первый у насъ задалъ вопросъ осмыслѣ національнаго существованія русскаго народа и смѣло
и честно, не даря вниманія ни вражескимъ клеветамъ, ни дружескимъ упрекамъ, рѣшилъ этотъ вопросъ примѣнительно къ выношенному и выстраданному имъ взгляду на судьбы человѣчества. Съ рѣдкой силою самоутвержденія онъ считалъ себя „призванньімъ передать міру идею, сдѣлать изъ нея свое наслѣдіе .
Сынъ двадцатыхъ годовъ, Чаадаевъ взялъ отъ нихъ все, что они могли дать: въ душѣ его нашли сочувствіе и политическія стремленія этой эпохи, и ея мистическія увлеченія. Къ послѣднимъ Чаадаевъ, болѣзненный, мнительный, нервозный, былъ предрасположенъ отъ природы. „Въ то время, когда я сомнѣвался во всемъ и всего меньше вѣрилъ въ привидѣнія,—разсказывалъ онъ,—я тѣмъ
не менѣе испытывалъ иногда въ темнотѣ сильнѣйшій страхъ: не то,
Петръ. Яковлевичъ Чаадаевъ.
(1794—1856.)
Н. О. Лернера.
„У меня есть только одна мысль. Если бы въ моемъ мозгу случайно оказались другія идеи, онѣ, конечно, прилѣпились бы къ той одной ... Такъ писалъ Чаадаевъ Пушкину, самъ опредѣляя себя однодумомъ. Эта единая мысль Чаадаева вошла въ русское историческое сознаніе и принесла и приноситъ свои плоды, и ея отпрыс
ками являются не только идеи Влад. Соловьева о вселенской теократіи и Достоевскаго о мессіанскомъ „всечеловѣчествѣ“ русскаго народа, но отчасти и соціально-христіанское движеніе послѣднихъ лѣтъ; а своеобразный, искаженный отголосокъ горькаго приговора, вынесеннаго Чаадаевымъ всему ходу русской исторіи, слышится въ мрачной исторической теоріи Константина Леонтьева. Такимъ образомъ, наслѣдіе, оставленное Чаадаевымъ, еще далеко не перешло
въ прошлое, но и теперь являетъ свою дѣйственную силу. Нашъ первый христіанскій философъ, онъ всю жизнь свою взывалъ къ Богу: „да пріидетъ царствіе Твое! Онъ первый у насъ задалъ вопросъ осмыслѣ національнаго существованія русскаго народа и смѣло
и честно, не даря вниманія ни вражескимъ клеветамъ, ни дружескимъ упрекамъ, рѣшилъ этотъ вопросъ примѣнительно къ выношенному и выстраданному имъ взгляду на судьбы человѣчества. Съ рѣдкой силою самоутвержденія онъ считалъ себя „призванньімъ передать міру идею, сдѣлать изъ нея свое наслѣдіе .
Сынъ двадцатыхъ годовъ, Чаадаевъ взялъ отъ нихъ все, что они могли дать: въ душѣ его нашли сочувствіе и политическія стремленія этой эпохи, и ея мистическія увлеченія. Къ послѣднимъ Чаадаевъ, болѣзненный, мнительный, нервозный, былъ предрасположенъ отъ природы. „Въ то время, когда я сомнѣвался во всемъ и всего меньше вѣрилъ въ привидѣнія,—разсказывалъ онъ,—я тѣмъ
не менѣе испытывалъ иногда въ темнотѣ сильнѣйшій страхъ: не то,