Литература — коротко. Фрагменты и короткие литературные произведения из оцифрованных фондов Библиотеки им. Н.А. Некрасова, чтение которых займет 5–10 минут во время обеда, в дороге или перед сном.

В очередном выпуске рассказ А. Зорича (Василия Локотя) «Итак, начинается утро» про типичное городское утро 1920-х годов и утренних торговцев под окнами, бойких предшественников современной доставки продуктов на дом.

Итак, начинается утро

Я живу в большом восьмиэтажном доме, три корпуса которого образуют, смыкаясь, глубокий, темный и гулкий колодец цементного двора; каждый звук внизу имеет громовой характер, и когда во дворе стреляют из детского пугача, в комнате кажется, что это разорвался артиллерийский снаряд.

Ровно в шесть внизу раздается первый зловещий крик:

— Раки! Свежие раки!

Человек, который приносит раков, кричит таким душераздирающим голосом, точно ему вколачивают горячие гвозди в пятки. По этому крику я проверяю часы. Ровно шесть. Ни минуты больше, ни минуты меньше. Он точен, как сибирский экспресс, этот мучитель; вероятно, рационализовав свое темное дело, он обходит дворы по строжайшему расписанию.

Из окна седьмого этажа высовывается чья-то взлохмаченная, заспанная голова.

— А петрушки нету?

— Петрушки у нас нету, дамочка,— говорит мучитель: — мы петрушкой не занимаемся. Раков не желаете свеженьких?

— А почем?

— Да ведь какой рак: и рупь и полтора.

— Дорожают! — неопределенно говорит голова, зевает равнодушно и начинает чесать в волосах.

Человек внизу замечает убежденно, что по нынешнем временам раку дешеветь нельзя; время скучное, рак пошел неинтересный, не играет, не женится, все больше под камешками спит, прохвост, ни в какую сетку не идет.

— Не идет? — неизвестно почему изумляется голова.

— Никак. Так возьмете пяток? Вот я усатеньких отберу...

— Нет, мне раков не нужно, мне петрушки нужно,— говорит голова и оглушительно хлопает окном.

Прокричав еще дважды, человек уходит, наконец, неся корзину на голове. Не знаю, зачем он ходит в наш двор: ни разу никто не купил здесь у него даже пары раков. Очевидно, он педант и ходит исключительно для того, чтобы не менять рейсов и расписания.

Пока они разговаривают с Дульцинеей из седьмого этажа, которой нужна петрушка, я выкуриваю папиросу, с головой укрываюсь одеялом и снова пытаюсь уснуть. Прерванный сон возвращается с трудом: голову охватывает постепенно тупая, ноющая боль.

— Уголь над-да?.. Уголь, уголь, дешевый уголь!

Угольщик, который приезжает по средам и пятницам имеет странное обыкновение.

Прокричав минуты три и не встретив никакого отклика в черствых душах населяющих этот дом людей, он неизменно стучит кнутовищем в третье от парадного полуподвальное окно.

— Уголь надо! — спрашивает он озабоченно, когда там распахивают, отдернув занавес, форточку.

— Послушайте! — сдавленным от бешенства голосом говорит в форточку мужчина, и видно, что он неодет и прикрывает занавеской наготу:— почему вы стучите каждую среду в одно и то же окно?

— А куда ж мне стучать? — обиженно и недоумевающе спрашивает угольщик.

— Куда хотите, стучите, в тринадцатый номер, к черту в ступу стучите, но вам же сказано раз и навсегда, что нам не надо угля! Вы пугаете детей, понимаете вы, глупый человек? Это хулиганство наконец!

— Пужливые какие! — бормочет угольщик, отходя: — что ж я, леший, что ли, чтоб меня пужаться? Сами фулиганы, мать честная, какой беспокойный народ...

— Не смей стучать, не смей, дьявол чумазый! — исступленно кричит мужчина и подхватывает рукой падающие полосатые кальсоны: — я тебе, ей богу, морду набью, если еще постучишь!..

Сверху кто-то разбуженный тоже говорит раздраженно, стукнув окном:

— Прекратите скандал, весь дом разбудили, безобразие какое! А вы, гражданин из подвала, не оскорбляйте его: угольщик тоже человек.

Мужчина дергается, как ужаленный, и до пояса высовывается в большую квадратную форточку.

— И вы хотите сказать,— с убийственной язвительностью говорит он, — что у черного угольщика тоже может быть чистая душа? Пошляк! Ничтожество!

И, спрыгнув, стремительно опускает занавеску на окне. Вверху бранятся. Угольщик, бормоча что то и скорбно качая головой, выходит на улицу, где стоит его черный воз: лошаденка у него маленькая, хромая, с лысинами на боках, точно кто-то выщипал у нее в этих местах клочки шерсти.

Минут через десять приходит зеленщик. Он молодой, щеголеватый парень, носит белый фартук и кожаные нарукавники до локтей; прислуги всех восьми этажей сходят по нем с ума и вдвое платят ему поэтому за укроп и сельдерей. Он торгует бойко, с шутками и прибаутками, и покрикивает звонко, так, что легонько дребезжат стекла в окнах:

— Мор-ковь любительская! Капуста, капуста! Дамочки, кого на капусту тянет?

Уходя, он сталкивается в воротах с паяльщиком. Паяльщик тихий и скромный человек и я люблю его, потому что он не кричит бесцеремонно, как другие, и не терроризирует дом, а уныло бубнит густым речитативом:

— Паять, чинить, латать, старые ведра покупаем!

Он честнейший малый, неисправимый скептик и страдает очевидным неверием в дело, которому посвятил свою жизнь. Когда ему выносят какую-нибудь кастрюлю, или примус, или ведро — он говорит неизменно, повертев вещь в руках и щелкнув по ней пальцем:

— Эту кастрюлю починить нельзя, она гиблая, я ваших денег жалею.

И сейчас же уходит поспешно, точно боясь, что его заставят все-таки чинить и взять деньги, которых ему жаль. Если в других дворах он поступает также, то не знаю, как существует, за счет Пушкина, его семья.

Потом привозят картошку: возит ее черниговец, неизвестно каким образом очутившийся в подмосковных местах. Он располагается во дворе так, как-будто приехал на ярмарку в какой-нибудь Седнев или Миргород,— отпускает подпругу лошади и кладет ей сена, томительно долго громыхает жестяными мерками, что-то пересыпает и укладывает на возу—и кричит, кричит, кричит...

Заснуть я уже не пытаюсь: другие дремлют, заткнув уши ватой, но у меня от этого начинается звон в голове.

В семь раздается первый оглушительный звонок у дверей: пришла молочница и принесла резаных кур. Кто-то свидетельствует кур под дверьми и находит, что это, напротив, петухи; завязывается длинный и тягучий спор. Молочницу попрекают молоком, которое свернулось вчера, едва его поставили кипятить; молочница говорит, что это первый случай за тридцать лет ее безупречной деятельности.

И она и торговка курами тоже почему-то ссылаются на то, что «теперь не такое время»...

Звонки после этого идут один за другим уже почти непрерывно: приносят моченые яблоки, творог, ярославские кружева, мед, носки домашней вязки и паюсную икру Откуда, почему икра?

Во дворе точильщик правит, скребя по камню, ножи от мясорубки. Звук этот невыносим, как острая зубная боль.

Потом что-то ухает неожиданно внизу, как лопнувшая автомобильная шина — раз, два... Эго начали выколачивать в «садике» пыль из ковров.

Прокричал бондарь, принесли рыбу, остановилась в воротах бочка нефтесиндиката, и к вей строится шумная очередь с бутылками и бидонами.

Голова болит все больше и наливается свинцом: как я буду работать? Программа ведь только началась, это ее коммерческая, прозаическая часть. С одиннадцати торговля уступит место святому чистому искусству: шарманщики, певцы, танцоры, акробаты, гармонисты, балалаечники, дрессированный медведь, попугай со счастьем... господи!

— Вещи, старые вещи! Бер-рем! Паим!

Пришел первый старьевщик: теперь они пойдут друг за другом десятками. В наш двор их приходит по тридцати человек в час.

Надо вставать...

***

Этот рассказ был опубликован в журнале «Смехач» № 33 за 1927 год, который можно почитать на «Электронекрасовке».

***

Больше про книги и интересные находки вы найдете в telegram-канале «Электронекрасовка» (@electronekrasovka) и в нашем паблике «ВКонтакте». Подписывайтесь!