дисловіи къ предпринятому имъ и, къ сожалѣнію, не доведенному до конца переводу «Твореній» Платона.
«Стремленіе къ буквальности, или страхъ отступить отъ текста, есть, какъ и «страхъ Божій», непремѣнное «начало пре
мудрости» для благочестиваго переводчика,—конецъ же ея этимъ не исчерпывается. Тутъ возникаетъ новое, болѣе сложное и тонкое требованіе: овладѣвши мыслію подлинника во всей полнотѣ и точности ея выраженія, нужно во всякомъ случаѣ, представляющемъ какое-нибудь затрудненіе для буквальной пе
редачи, ставить себѣ вопросъ: какъ данный авторъ—скажемъ Платонъ—съ особенностями своего духа, характера, стиля, образа мыслей, насколько все это намъ исторически извѣстно, — если бы онъ зналъ по-русски и ему пришлось бы писать на этомъ языкѣ, какъ выразилъ бы онъ на немъ эту свою мысль съ этими ея оттѣнками? Серьезная постановка этого вопроса и добросовѣстныя усилія его практически рѣшить,—т. е. усилія переводчика себя оплатонить, а Платона обрусить—или, другими словами,
входя въ духъ греческаго автора, заставлять вмѣстѣ съ тѣмъ и его входить въ духъ русскаго языка—вотъ чѣмъ опредѣляется настоящій путь хорошаго, т. е. дѣйствительно точнаго и вѣрнаго перевода. Въ немъ должны нераздѣльно присутствовать явные признаки его двойного происхожденія, изъ двухъ живыхъ источниковъ—греческой и русской рѣчи».
Этотъ идеалъ «хорошаго» перевода носился и предъ мною во время моей работы. Поймать его мнѣ, конечно, не удалось, а насколько я сумѣлъ къ нему приблизиться, судить не мнѣ.
Еще я постоянно считался и со слѣдующимъ: всякій переводъ прежде и главнѣе всего предназначается для тѣхъ, кто не въ состояніи, по тѣмъ или инымъ причинамъ, читать переводимое произведеніе въ подлиннике подлинникъ никогда никакимъ перево
домъ, какъ бы хорошъ онъ ни былъ, не можетъ и не долженъ быть замѣненъ. Поэтому первое, къ чему я стремился—сдѣлать свой переводъ, по возможности, удобочитаемымъ. Это совер
шенно сознательное стремленіе зачастую побуждало меня, иногда вопреки моему желанію, жертвовать точностью, измѣнять обороты аристотелевой рѣчи, вставлять въ нее, ради уясненія смысла, слова, а иногда и цѣлыя фразы, не имѣющіяся въ оригиналѣ. И тѣ и другія вставки я отмѣчалъ прямыми скобками ([ ]). Долженъ, однако, оговориться: не всѣ вставленныя мною слова (но,
«Стремленіе къ буквальности, или страхъ отступить отъ текста, есть, какъ и «страхъ Божій», непремѣнное «начало пре
мудрости» для благочестиваго переводчика,—конецъ же ея этимъ не исчерпывается. Тутъ возникаетъ новое, болѣе сложное и тонкое требованіе: овладѣвши мыслію подлинника во всей полнотѣ и точности ея выраженія, нужно во всякомъ случаѣ, представляющемъ какое-нибудь затрудненіе для буквальной пе
редачи, ставить себѣ вопросъ: какъ данный авторъ—скажемъ Платонъ—съ особенностями своего духа, характера, стиля, образа мыслей, насколько все это намъ исторически извѣстно, — если бы онъ зналъ по-русски и ему пришлось бы писать на этомъ языкѣ, какъ выразилъ бы онъ на немъ эту свою мысль съ этими ея оттѣнками? Серьезная постановка этого вопроса и добросовѣстныя усилія его практически рѣшить,—т. е. усилія переводчика себя оплатонить, а Платона обрусить—или, другими словами,
входя въ духъ греческаго автора, заставлять вмѣстѣ съ тѣмъ и его входить въ духъ русскаго языка—вотъ чѣмъ опредѣляется настоящій путь хорошаго, т. е. дѣйствительно точнаго и вѣрнаго перевода. Въ немъ должны нераздѣльно присутствовать явные признаки его двойного происхожденія, изъ двухъ живыхъ источниковъ—греческой и русской рѣчи».
Этотъ идеалъ «хорошаго» перевода носился и предъ мною во время моей работы. Поймать его мнѣ, конечно, не удалось, а насколько я сумѣлъ къ нему приблизиться, судить не мнѣ.
Еще я постоянно считался и со слѣдующимъ: всякій переводъ прежде и главнѣе всего предназначается для тѣхъ, кто не въ состояніи, по тѣмъ или инымъ причинамъ, читать переводимое произведеніе въ подлиннике подлинникъ никогда никакимъ перево
домъ, какъ бы хорошъ онъ ни былъ, не можетъ и не долженъ быть замѣненъ. Поэтому первое, къ чему я стремился—сдѣлать свой переводъ, по возможности, удобочитаемымъ. Это совер
шенно сознательное стремленіе зачастую побуждало меня, иногда вопреки моему желанію, жертвовать точностью, измѣнять обороты аристотелевой рѣчи, вставлять въ нее, ради уясненія смысла, слова, а иногда и цѣлыя фразы, не имѣющіяся въ оригиналѣ. И тѣ и другія вставки я отмѣчалъ прямыми скобками ([ ]). Долженъ, однако, оговориться: не всѣ вставленныя мною слова (но,