Ниже мы помѣщаемъ цѣлый рядъ репродукцій съ картинъ двухъ московскихъ выставокъ-выставки народнаго творчества и выставки самой талантливой изъ футуристокъ, г-жи Наталіи Гончаровой. На выставкѣ народнаго творчества мы имѣемъ дѣло съ простыми, без
хитростными, неучами, самородками рабочими. Тутъ и мотоциклисты, и шофферы, и столяры, и переплетчики. У всѣхъ такое простое, доброе, но и наивное разрѣшеніе художественной задачи. У нѣкото
торыхъ безспорно свѣтится талантъ. Радостное впечатлѣніе выносишь отъ этой выставки дикарей, которые вотъ-вотъ пріобщатся къ бла
гамъ культуры. Иное испытываешь, когда приходишь на выставку футуристовъ. Тутъ встрѣчаешь тѣ же примитивы, какіе находятся на выставкѣ дикарей. Но все это происходитъ подъ флагомъ яко
бы высшей культуры, высшаго искусства, искусства аристократовъ, искусства будущаго. На сколько простъ и безпомощенъ примитивъ
рабочихъ, взявшихся за кисть, на столько умышленъ, нарочитъ и потому раздражителенъ примитивъ юныхъ бездѣльниковъ, якобы ищущихъ новыхъ путей. Новые пути, какъ извѣстно, давно найдены: это Гогенъ и Ванъ-Донтенъ. Однако, чтобы достичь красотъ вандонтенскаго примитива, надо быть большимъ художникомъ и положить много тяжелаго, упорнаго труда на исканія и изысканія. Футуристы же не хотятъ искать, не хотятъ учиться,—«чѣмъ хуже, тѣмъ лучше»—- вотъ ихъ девизъ. Поэтому на выставкѣ талантливѣйшей изъ нихъ, г-жи- Гончаровой, все время испытываешь чувство досады, раз
драженіе на этихъ крушащихъ устои искусства quasi-дикарей. Тѣмт не менѣе выставка эта популярна. Публика идетъ и ищетъ новыхъ чудачествъ. А находитъ каррикатуры на старыхъ боговъ—Гогена, Матисса и Ванъ Донтена.
Н. Георгіевичъ.
Автопортретъ.Н. Гончаровой.
Портретъ.
А. Голубкиной.
Говорила она ласково, но стѣснялась. Почтительно скрестивши руки на животѣ, она все еіце не осмѣливалась сѣсть и походила не на мать, а на гостью.
А Вѣра Михайловна, повернувъ голову къ окну, прислушивалась къ знакомому протяжному голосу, который вызвалъ вдругъ передъ ней старыя забытыя картины,—какъ онѣ жи
ли гдѣ-то на 7-ой ротѣ, въ подвалѣ, и часто нечего было ѣсть. Вспоминала, какъ мать ходила куда-то стирать бѣлье и, возвращаясь, приносила, бывало, баранки.
«Натерпѣлась»,—подумала Вѣра Михайловна и взглянула на мать.
Старуха, замершая на своемъ мѣстѣ, казалось, только и ждала этого взгляда и снова заговорила:
— Барыней ты стала, Дашенька, красавицей. Рубашка на тебѣ, никакъ, шелковая, и волосы какіе—Господи! Ты, должно быть, и спишь то въ прическѣ. Посмотрю я на тебя, Дашенька, и Генералову дочку вспоминаю. Тоже въ прическѣ спала, бывало. Помнишь, Дашенька?
Дрожали и тянулись впередъ ея сморщенныя старыя руки, и вотъ, казалось, говорили ея обезцвѣченные солнцемъ и слезами глаза: ахъ, если бы не робость и смущеніе! Она бы долго перебирала въ пальцахъ эти золотые волосы, и цѣло
вала, какъ когда-то. Но чувство страха сковало ея движенія, и, попрежнему оробѣвшая, стояла она передъ Вѣрой Михайловной, все еще съ узелкомъ въ рукахъ и въ платкѣ.
Вдругъ изъ спальни донесся храпъ Кокизова. За это время онъ уже успѣлъ уснуть, порядкомъ утомленный долгимъ раз
говоромъ, слезами и восторгами счастья. Вѣра Михайловна, точно разбуженная, поднялась го стула и задумалась, озабо
ченная тѣмъ, что надо дѣлать дальше. Ея волненіе уже улеглось, и наступалъ чередъ трезвымъ практическимъ мыслямъ.
Еще не прошло получаса съ того момента, какъ въ домѣ ея появилась мать, но она уже непоколебимо знала, что не боится ни ея упрековъ, ни разспросовъ. По той робости, съ ко
торою мать стояла передъ нею, Вѣра Михайловна уж;е видѣла, что въ ея жизни, если даже и оставить у себя старуху, не произойдетъ никакихъ перемѣнъ. Вотъ только скрыть отъ всѣхъ, что она мать.
— А вы съ Пашей о чемъ-нибудь говорили?—спросила она, и въ голосѣ ея уже звучала дѣловитость.
— Про что же это, Дашенька?
— Ну, вотъ, что къ дочери пріѣхали или какъ тамъ,— сказала Вѣра Михайловна, умышленно избѣгая слова мать. — Ничего я не говорила, Дашенька. Я, вѣдь, понима-аю.
И затѣмъ съ глубокимъ вздохомъ робко добавила: — Я все понимаю, Дашенька.
Этимъ вздохомъ старуха разсказала все то, о чемъ, безустанно думала въ долгія зимнія ночи, заброшенная и забытая. И только позже, когда она увидала, что Дашенька уже оза
бочена чѣмъ-то другимъ и смотритъ на стѣнные часы, старуха съ грустью подумала о томъ, что упустила случай разсказать дочери все остальное,—и о своей невзгодливой жизни, о старости и объ оскорбленномъ материнскомъ чувствѣ.
— Подождите меня здѣсь, а я одѣнусь,—сказала Вѣра Михайловна. Мимоходомъ она зашла въ кухню, велѣла по
дать матери кофе и, чтобы разъяснить прислугѣ всю эту немного странную сценку, сказала ей:
— Нянькамоя. Давно не видались, и я даже расплакалась.
хитростными, неучами, самородками рабочими. Тутъ и мотоциклисты, и шофферы, и столяры, и переплетчики. У всѣхъ такое простое, доброе, но и наивное разрѣшеніе художественной задачи. У нѣкото
торыхъ безспорно свѣтится талантъ. Радостное впечатлѣніе выносишь отъ этой выставки дикарей, которые вотъ-вотъ пріобщатся къ бла
гамъ культуры. Иное испытываешь, когда приходишь на выставку футуристовъ. Тутъ встрѣчаешь тѣ же примитивы, какіе находятся на выставкѣ дикарей. Но все это происходитъ подъ флагомъ яко
бы высшей культуры, высшаго искусства, искусства аристократовъ, искусства будущаго. На сколько простъ и безпомощенъ примитивъ
рабочихъ, взявшихся за кисть, на столько умышленъ, нарочитъ и потому раздражителенъ примитивъ юныхъ бездѣльниковъ, якобы ищущихъ новыхъ путей. Новые пути, какъ извѣстно, давно найдены: это Гогенъ и Ванъ-Донтенъ. Однако, чтобы достичь красотъ вандонтенскаго примитива, надо быть большимъ художникомъ и положить много тяжелаго, упорнаго труда на исканія и изысканія. Футуристы же не хотятъ искать, не хотятъ учиться,—«чѣмъ хуже, тѣмъ лучше»—- вотъ ихъ девизъ. Поэтому на выставкѣ талантливѣйшей изъ нихъ, г-жи- Гончаровой, все время испытываешь чувство досады, раз
драженіе на этихъ крушащихъ устои искусства quasi-дикарей. Тѣмт не менѣе выставка эта популярна. Публика идетъ и ищетъ новыхъ чудачествъ. А находитъ каррикатуры на старыхъ боговъ—Гогена, Матисса и Ванъ Донтена.
Н. Георгіевичъ.
Автопортретъ.Н. Гончаровой.
Портретъ.
А. Голубкиной.
Говорила она ласково, но стѣснялась. Почтительно скрестивши руки на животѣ, она все еіце не осмѣливалась сѣсть и походила не на мать, а на гостью.
А Вѣра Михайловна, повернувъ голову къ окну, прислушивалась къ знакомому протяжному голосу, который вызвалъ вдругъ передъ ней старыя забытыя картины,—какъ онѣ жи
ли гдѣ-то на 7-ой ротѣ, въ подвалѣ, и часто нечего было ѣсть. Вспоминала, какъ мать ходила куда-то стирать бѣлье и, возвращаясь, приносила, бывало, баранки.
«Натерпѣлась»,—подумала Вѣра Михайловна и взглянула на мать.
Старуха, замершая на своемъ мѣстѣ, казалось, только и ждала этого взгляда и снова заговорила:
— Барыней ты стала, Дашенька, красавицей. Рубашка на тебѣ, никакъ, шелковая, и волосы какіе—Господи! Ты, должно быть, и спишь то въ прическѣ. Посмотрю я на тебя, Дашенька, и Генералову дочку вспоминаю. Тоже въ прическѣ спала, бывало. Помнишь, Дашенька?
Дрожали и тянулись впередъ ея сморщенныя старыя руки, и вотъ, казалось, говорили ея обезцвѣченные солнцемъ и слезами глаза: ахъ, если бы не робость и смущеніе! Она бы долго перебирала въ пальцахъ эти золотые волосы, и цѣло
вала, какъ когда-то. Но чувство страха сковало ея движенія, и, попрежнему оробѣвшая, стояла она передъ Вѣрой Михайловной, все еще съ узелкомъ въ рукахъ и въ платкѣ.
Вдругъ изъ спальни донесся храпъ Кокизова. За это время онъ уже успѣлъ уснуть, порядкомъ утомленный долгимъ раз
говоромъ, слезами и восторгами счастья. Вѣра Михайловна, точно разбуженная, поднялась го стула и задумалась, озабо
ченная тѣмъ, что надо дѣлать дальше. Ея волненіе уже улеглось, и наступалъ чередъ трезвымъ практическимъ мыслямъ.
Еще не прошло получаса съ того момента, какъ въ домѣ ея появилась мать, но она уже непоколебимо знала, что не боится ни ея упрековъ, ни разспросовъ. По той робости, съ ко
торою мать стояла передъ нею, Вѣра Михайловна уж;е видѣла, что въ ея жизни, если даже и оставить у себя старуху, не произойдетъ никакихъ перемѣнъ. Вотъ только скрыть отъ всѣхъ, что она мать.
— А вы съ Пашей о чемъ-нибудь говорили?—спросила она, и въ голосѣ ея уже звучала дѣловитость.
— Про что же это, Дашенька?
— Ну, вотъ, что къ дочери пріѣхали или какъ тамъ,— сказала Вѣра Михайловна, умышленно избѣгая слова мать. — Ничего я не говорила, Дашенька. Я, вѣдь, понима-аю.
И затѣмъ съ глубокимъ вздохомъ робко добавила: — Я все понимаю, Дашенька.
Этимъ вздохомъ старуха разсказала все то, о чемъ, безустанно думала въ долгія зимнія ночи, заброшенная и забытая. И только позже, когда она увидала, что Дашенька уже оза
бочена чѣмъ-то другимъ и смотритъ на стѣнные часы, старуха съ грустью подумала о томъ, что упустила случай разсказать дочери все остальное,—и о своей невзгодливой жизни, о старости и объ оскорбленномъ материнскомъ чувствѣ.
— Подождите меня здѣсь, а я одѣнусь,—сказала Вѣра Михайловна. Мимоходомъ она зашла въ кухню, велѣла по
дать матери кофе и, чтобы разъяснить прислугѣ всю эту немного странную сценку, сказала ей:
— Нянькамоя. Давно не видались, и я даже расплакалась.