въ одномъ только тѣсномъ кругѣ театральнаго міра?
Перехожу къ самому больному для меня, какъ художника—къ зрѣлищу. Не буду много говорить о танцахъ. Маститый Петипа не изобрѣлъ здѣсь ничего новаго, но и за то спа
сибо, что почтенный художникъ преподнесъ публикѣ цѣлый рядъ превосходныхъ комбина
цій de sa manière, нарисовалъ свои обычные, но всегда радующіе глазъ и веселящіе душу, орнаменты. Не стану говорить и объ исполне
летовъ Делиба, приглашеніе Коппини, возобнов
леніе самой нелѣпой рухляди)—онъ все еще стоитъ на единственной во всемъ мірѣ высотѣ. Это все еще послѣдняя художественная гордость наша, то, чѣмъ мы, дѣйствительно, можемъ по
хвастать передъ Европой. И не то, чтобы это совершенство не поддавалось—измѣненіямъ, раз
витію, такъ-же, какъ нельзя утверждать, чтобы система Петипа была единственно правильная. Нѣтъ, напротивъ того, нашему балету гро
зитъ серьёзная опасность въ томъ случаѣ, если онъ застоится въ этой стадіи, не двинется дальше. Онъ неминуемо долженъ въ такомъ случаѣ превратиться въ настоящую Académie de Danse, застыть и засохнуть. Нѣчто подобное произошло съ нимъ въ 70-хъ и 80-хъ годахъ,
до момента возрожденія его подъ вліяніемъ огромнаго таланта Цукки и тонкаго, любовнаго отношенія къ балету И. А. Всеволожскаго.
Тогда балетъ вдругъ ожилъ, развернулся и проявилъ совершенно особую, почти забытую въ публикѣ значительность. Теперь онъ можетъ снова зачахнуть, превратиться въ мумію. И все же я бы предпочелъ, чтобы онъ такъ и зачахъ, такъ и заморозился, но все же остался преж
чами которыхъ слѣдуетъ считать постановки „Дочери Гудулы“ и „Волшебнаго зеркальца .
Гибель балета—феэрія. Феэрія почти во всей Европѣ поглотила балетъ. Воцареніе „хама“ и здѣсь сказалось.Если „lejoli est l’ennemi du luxe“
то ужъ „le clinquant“ прямо вторженіе какого-то „хулиганскаго“ стиля въ такой сферѣ чистой красоты, какъ балетъ. Укажемъ, мимоходомъ, на злоупотребленіе въ нашемъ балетѣ головоломными фокусами, на рутинность мужскихъ тан
цевъ, на недостатокъ въ „камерныхъ“, такъ сказать, танцахъ,—въ дуэтахъ, тріо, квартетахъ; на недостатокъ вообще пластики, на слишкомъ большое вниманіе къ ногамъ и почти полное игнорированіе торса и рукъ, на безсмысленность нѣко
торыхъ pas d’action, на шаблонную мимику. Всѣ эти недостатки должны и могутъ быть испра
влены, но, повторяю, лучше вовсе не браться за реформы балета, нежели проводить ихъ въ духѣ г. Горскаго, заставляющаго нашъ дивный кордебалетъ бѣсноваться и играть въ кинематографъ, ставящаго подъ видомъ глубоко патети
ческихъ мимо драмъ такую безвкусную бурду, какъ „Дочь Гудулы“, гдѣ танцы со страннымъ садизмомъ замѣнены пытками и плетьми, и
ческому изъ всѣхъ зрѣлищъ грубую иллюзію дѣйствительности.
Но я увлекся въ сторону, и слишкомъ распространился о танцахъ. Танцы, сами по себѣ, повторяю, въ „Волшебномъ зеркальцѣ“ не хуже,
нежели въ другихъ балетахъ Петипа. Съ этой стороны я и не ожидалъ ничего новаго, зато я радовался впередъ постановкѣ Головина,
зная огромный, красочный, декоративный талантъ этого мастера. Еще недавно Петербургъ могъ наслаждаться прямо изумительными декора
ціями „Псковитянки , исполненными, этимъ художникомъ. Въ „Волшебномъ зеркальцѣ“ онъ долженъ былъ выступить одновременно и какъ декораторъ, и какъ костюмеръ. Можно было поэтому ожидать большей прелести и цѣль
ности ensemble’a, тѣмъ болѣе, что Головинъ здѣсь не былъ стѣсненъ какими либо грани
цами исторіи и его фантазіи предоставлялась полнѣйшая свобода.—И что же?..
Разумѣется, грубые и нелѣпые нападки газетъ и публики на постановку „Зеркальца“ не
справедливы. Головинъ слишкомъ талантливъ, чтобы дать абсолютно плохую вещь. Многое въ этихъ декораціяхъ и костюмахъ даже прямо прекрасно. Но гдѣ ensemble, гдѣ объединяющая мысль, почему-же и здѣсь все такъ ужасно не
художественная манера г. Головина, его очень особенная, сочная гамма красокъ — большое удовольствіе для глазъ, утонченное гастрономическое блюдо, рядомъ съ которыми наши
Перехожу къ самому больному для меня, какъ художника—къ зрѣлищу. Не буду много говорить о танцахъ. Маститый Петипа не изобрѣлъ здѣсь ничего новаго, но и за то спа
сибо, что почтенный художникъ преподнесъ публикѣ цѣлый рядъ превосходныхъ комбина
цій de sa manière, нарисовалъ свои обычные, но всегда радующіе глазъ и веселящіе душу, орнаменты. Не стану говорить и объ исполне
ніи. Слава Богу, не смотря на систематическую порчу нашего балета (безвкусная постановка ба
летовъ Делиба, приглашеніе Коппини, возобнов
леніе самой нелѣпой рухляди)—онъ все еще стоитъ на единственной во всемъ мірѣ высотѣ. Это все еще послѣдняя художественная гордость наша, то, чѣмъ мы, дѣйствительно, можемъ по
хвастать передъ Европой. И не то, чтобы это совершенство не поддавалось—измѣненіямъ, раз
витію, такъ-же, какъ нельзя утверждать, чтобы система Петипа была единственно правильная. Нѣтъ, напротивъ того, нашему балету гро
зитъ серьёзная опасность въ томъ случаѣ, если онъ застоится въ этой стадіи, не двинется дальше. Онъ неминуемо долженъ въ такомъ случаѣ превратиться въ настоящую Académie de Danse, застыть и засохнуть. Нѣчто подобное произошло съ нимъ въ 70-хъ и 80-хъ годахъ,
до момента возрожденія его подъ вліяніемъ огромнаго таланта Цукки и тонкаго, любовнаго отношенія къ балету И. А. Всеволожскаго.
Тогда балетъ вдругъ ожилъ, развернулся и проявилъ совершенно особую, почти забытую въ публикѣ значительность. Теперь онъ можетъ снова зачахнуть, превратиться въ мумію. И все же я бы предпочелъ, чтобы онъ такъ и зачахъ, такъ и заморозился, но все же остался преж
нимъ балетомъ, нежели чтобъ въ немъ произошли такія безвкусныя и грубыя перемѣны, предте
чами которыхъ слѣдуетъ считать постановки „Дочери Гудулы“ и „Волшебнаго зеркальца .
Гибель балета—феэрія. Феэрія почти во всей Европѣ поглотила балетъ. Воцареніе „хама“ и здѣсь сказалось.Если „lejoli est l’ennemi du luxe“
то ужъ „le clinquant“ прямо вторженіе какого-то „хулиганскаго“ стиля въ такой сферѣ чистой красоты, какъ балетъ. Укажемъ, мимоходомъ, на злоупотребленіе въ нашемъ балетѣ головоломными фокусами, на рутинность мужскихъ тан
цевъ, на недостатокъ въ „камерныхъ“, такъ сказать, танцахъ,—въ дуэтахъ, тріо, квартетахъ; на недостатокъ вообще пластики, на слишкомъ большое вниманіе къ ногамъ и почти полное игнорированіе торса и рукъ, на безсмысленность нѣко
торыхъ pas d’action, на шаблонную мимику. Всѣ эти недостатки должны и могутъ быть испра
влены, но, повторяю, лучше вовсе не браться за реформы балета, нежели проводить ихъ въ духѣ г. Горскаго, заставляющаго нашъ дивный кордебалетъ бѣсноваться и играть въ кинематографъ, ставящаго подъ видомъ глубоко патети
ческихъ мимо драмъ такую безвкусную бурду, какъ „Дочь Гудулы“, гдѣ танцы со страннымъ садизмомъ замѣнены пытками и плетьми, и
вообще старающагося, подъ предлогомъ „оживленія“, придать самому ирреальному и фантасти
ческому изъ всѣхъ зрѣлищъ грубую иллюзію дѣйствительности.
Но я увлекся въ сторону, и слишкомъ распространился о танцахъ. Танцы, сами по себѣ, повторяю, въ „Волшебномъ зеркальцѣ“ не хуже,
нежели въ другихъ балетахъ Петипа. Съ этой стороны я и не ожидалъ ничего новаго, зато я радовался впередъ постановкѣ Головина,
зная огромный, красочный, декоративный талантъ этого мастера. Еще недавно Петербургъ могъ наслаждаться прямо изумительными декора
ціями „Псковитянки , исполненными, этимъ художникомъ. Въ „Волшебномъ зеркальцѣ“ онъ долженъ былъ выступить одновременно и какъ декораторъ, и какъ костюмеръ. Можно было поэтому ожидать большей прелести и цѣль
ности ensemble’a, тѣмъ болѣе, что Головинъ здѣсь не былъ стѣсненъ какими либо грани
цами исторіи и его фантазіи предоставлялась полнѣйшая свобода.—И что же?..
Разумѣется, грубые и нелѣпые нападки газетъ и публики на постановку „Зеркальца“ не
справедливы. Головинъ слишкомъ талантливъ, чтобы дать абсолютно плохую вещь. Многое въ этихъ декораціяхъ и костюмахъ даже прямо прекрасно. Но гдѣ ensemble, гдѣ объединяющая мысль, почему-же и здѣсь все такъ ужасно не
склеено, отзывается такой непродуманностыо и непрочувствованностью? Разумѣется, истинно
художественная манера г. Головина, его очень особенная, сочная гамма красокъ — большое удовольствіе для глазъ, утонченное гастрономическое блюдо, рядомъ съ которыми наши