Связь съ тѣломъ представляется ему чѣмъ-то непонятнымъ:
Есть предъ нами немощное тѣло,
И зачѣмъ-то къ намъ оно пришито:
Всѳ, что эту внѣшность лишь задѣло, Почему-то и внутри прожито.
Ііаша литература хорошо знакома съ чувствомъ вражды, борьбы противъ плоти, но такого спокойнаго и искренняго отрицанія, игно
рированія ея никогда егце не бывало. И рядомъ съ этимъ безстрастнымъ философскимъ отри
цаніемъ въ душѣ Коневского уживалась не менѣе искренняя, не менѣе глубокая любовь къ жизни.
Не хочу небывалаго, новаго существованія. Я влюбленъ и въ земныя породы, и въ
зелень деревъ.
Это не случайное признаніе онъ повторяетъ много разъ:
За что люблю я съ дѣтства жизнь и землю? За то, что все въ лей тайной веселитъ, За то, что всюду вѣщему я внемлю— Ничто не даруетъ, но все сулитъ.
У него есть настоящій, радостный гимнъ жизни:
Я служитель жизни. Жизнію—царицей, Ясною царицей съ меркнущимъ челомъ,
Будетъ мнѣ всегда возвращено сторицей
Всѳ, что я утратилъ въ сказочномъ- быломъ.
Но какъ возможно согласовать такую любовь къ жизни съ отреченіемъ отъ плоти? Что же составитъ для него содержаніе жизни? То, что онъ называетъ „разумомъ“ природы и жизни, то, что „все въ ней тайной веселитъ“, „ничто не даруетъ, но все сулитъ“. Этотъ холодный, мертвенный разумъ, эта попытка діалектики разрѣшить живой разладъ едва ли кого удо
влетворитъ. Надо думать, что и Коневской
какъ ни старался убѣдить себя, все же иногда ясно сознавалъ всю призрачность такого успо
коенія; порой у него вырывается мучительное, невыразимо грустное признаніе:
Я жизнь люблю—и я плачусь за то: Она любовью скупо миѣ отвѣтитъ.
Разумъ, мудрость природы не можетъ утѣшить, не можетъ отвѣтить любовью.
Если бы Коневской не погибъ трагической смертью, что было бы съ нимъ дальше? на
шелъ ли бы онъ иной, болѣе радостный исходъ своимъ противорѣчіямъ? Можно съ увѣрен
ностью сказать: нѣтъ. Если бы это случилось, онъ пересталъ бы быть Коневскимъ, ему при
шлось бы сжечь все ранѣе написанное, начать все снова. Но этого никогда бы не произошло: наоборотъ, ясно видно, какъ онъ все болѣе замыкался въ своемъ кругу. Какой-то рокъ, каза
лось, завладѣлъ имъ, и неожиданно ранняя смерть его не удивляетъ, не возмущаетъ. За

мѣтно, какъ творчество Коневского слабѣетъ въ послѣдніе два года его жизни. Онъ совер

шилъ свой малый кругъ, и совершить другой, болѣе великій, ему не было дано. Но послѣ него осталось богатое, дорогое наслѣдство, которымъ мы должны воспользоваться. Если Ко

невской не путеводная звѣзда, то одинъ изъ тѣхъ немногихъ, одинокихъ, мрачно-прекрас

ныхъ маяковъ, освѣщающихъ дорогу зимней ночью.

А. Смирновъ.
ТИХІЯ МГНОВЕНІЯ.
Д. С. Мережковскій. Собраніе стиховъ, Москва. Книгоиздательство „Скорпіонъ“. 1904 г.
Одна изъ прежнихъ поэмъ Д. С. Мережковскаго, повторенная въ новомъ сборникѣ его стиховъ, рѣшительно опровергаетъ мнѣніе В. В. Розанова въ его блестящей характеристикѣ „Среди иноплеменныхъ“. Розановъ утверждаетъ, что Мережковскій начиналъ широкимъ и смут
нымъ космополитизмомъ, въ которомъ не было ничего національнаго, ни русскаго. Нътъ, Мережковскій начиналъ „Протопопомъ Аввакумомъ“. Кто разъ увлекся, какъ поэтъ, этой ори

гинальнѣйшей русской натурой, характернымъ

сочетаніемъ желѣзной воли и нѣжнаго сердца, тотъ послѣдовательно и въ строго-логическомъ развитіи приходитъ къ „Свѣтлому озеру“. Сво
ими послѣдними изученіями раскольничьей религіозной мысли, того здороваго христіанскаго зерна, которое есть въ ихъ символическомъ и апокалиптическомъ стилѣ, Д. С. Me