режковскій не отказывается отъ своего прошлаго, но лишь „близится къ началу своему“, говоря Пушкинскимъ стихомъ. Передъ гро
мадно и вліятельно развившейся за послѣдніе годы религіозной дѣятельностью Мережков
скаго маленькая книжка его стиховъ незамѣтна, теряется. Это лишь первое и внѣшнее впечат
лѣніе. Чтобы ни говорили современные хули
тели стиховъ, стихъ былъ и остается самой искренней, наиболѣе интимной формой внѣш
няго обнаруженія внутренняго человѣческаго „я“. По своей сжатости, по силѣ и сосредоточенности это могучее орудіе. И стихи Мережковскаго,—выразительные спутники и сви
дѣтели его трудовой жизни. Но именно въ силу своей художественной завершенности они зна
чительно и отличны отъ другихъ литератур
ныхъ работъ автора. Тамъ онъ проповѣдуетъ, борется, оспариваетъ и волнуется; здѣсь, въ свои тихія, въ свои внутреннія мгновенія онъ за
жигаетъ тихую лампаду и молится, молится, чтобы ниспослана была ему молитва. Тамъ, въ жару полемики, легко проскользнуть и безтактности,
и рѣзкому слову, и обидному осужденію; здѣсь, когда и борются, то борются „тихой полеми
кой“ (повторяя прекрасное выраженіе Т. Романскаго, декабрь „Нов. пути“), со всѣми преимуществами, въ смыслѣ послѣдней убѣдитель
ности, этого рода полемики передъ полемикой колючей и рвущей съ бою. Передъ нами только легкая, поверхностная зыбь, подъ которой Богъ знаетъ, какія перекатываются порою тя
желыя волны. Самыя мучительныя минуты че
ловѣческой жизни—здѣсь стерты въ своей остротѣ, сглажены отъ своей шероховатости. Это съ глубокой искренностью сказывается въ послѣдней пьесѣ отдѣла „лирики“:
Веселыя думы.
Безъ вѣры давно, безъ надеждъ, безъ любви, О, странно веселыя думы мои!
Во мракѣ и сырости старыхъ годовъ Унылая яркость послѣднихъ цвѣтовъ.
Если такъ жутко-темнично въ мрачныхъ садахъ одинокой думы, то авторъ знаетъ тайну, какъ широко раздвинуть стѣны тюрьмы. Уже значительное достиженье искомаго смысла жизни чувствуется въ трогательной маленькой пьесѣ „Мать“:
Съ еще безсильными крылами Я видѣлъ птенчика во ржи,
Межъ голубыми васильками, У непротоптанной межи.
Надъ нимъ и надо мной витала, Боялась мать—не за себя: И отъ него не улетала, Тоскуя, плача и любя.
Предъ этимъ маленькимъ твореньемъ Я понялъ благость Вышнихъ силъ,
И въ сердцѣ съ тихимъ умиленьемъ, Тебя, любовь, благословилъ.
Вотъ другой видъ отдыха—думы, думы— итога, и насколько болѣе глубокій и сладостный, чѣмъ одинокая, тоскливая дума. Какъ часто понять и полюбить жизнь учатъ насъ эти „ма
ленькія творенья“, передъ которыми не поэтъ пройдетъ безучастно. Какъ много великаго въ маломъ, вѣчнаго въ минутномъ, солнца въ каплѣ воды. Такіе же глубокіе переливы узкаго личнаго чувства во вселенское дыханіе природы звучатъ и въ этихъ прекрасныхъ строкахъ:
Іі вновь, какъ въ первый день созданья, Лазурь небесная тиха,
Какъ будто въ мірѣ нѣтъ страданья, Какъ будто въ сердцѣ нѣтъ грѣха. Не надо мнѣ любви и славы:
Въ молчаньи утреннихъ полей,
Дышу, какъ дышатъ эти травы...
Ни прошлыхъ, ни грядущихъ дней, Я не хочу пытать и числить. Я только чувствую опять,
Какое счастіе—не мыслить, Какая нѣга—не желать!
Какъ проста и невинна эта природа, какимъ смиреннымъ и тихимъ аккордомъ отвѣчаетъ она затихшему въ смиреніи сердцу, что взоръ почти съ изумленіемъ встрѣчаетъ въ заголовкахъ наносное слово „Нирвана“. Это диссонансъ, это чужое, не русское, не нужное...
Въ тихихъ итогахъ своей яркой и ярой дѣятельности Мережковскій отзывается читателю съ самыхъ задушевныхъ, самыхъ русскихъ своихъ сторонъ. Пчела собираетъ со всѣхъ цвѣтовъ,—и съ чужихъ тоже. Но тихая свѣча
блѣднымъ и ласковымъ язычкомъ огня тянется къ русской иконѣ. Бываютъ лица, которыя не сразу нравятся. Надо вглядѣться, надо оцѣнить, чтобы проступила ихъ внутренняя красота. Такова поэзія Мережковскаго, вдумчивая и глу