звенигородскій уѣздъ.
Прожить годъ въ Тулѣ, въ Звенигородѣ, можетъ быть безконечно важнѣе, многообразнѣй и трепетнѣе, чѣмъ цѣлую жизнь объѣзжать весь міръ, весь земной шаръ. Про Чехова написали разъ, что для него „весь міръ—провинція“ вѣр
нѣе сказать: для него провинція — весь міръ. Вотъ въ этой-то ограниченности, въ этой любви, когда Тула—весь міръ и есть что-то вдох
новенное, національное и, вмѣстѣ съ тѣмъ безконечное, вѣчное.
Нынѣшней весной въ Петербургѣ свершился тихій праздникъ этой вдохновенной національности, нѣжной, тонкой, какъ тихій іюнь
скій вечеръ, какъ полевая тѣнь отъ длиннаго плетня.
Какъ будто нарочно собрались къ намъ нынче посѣтить насъ, самые нѣжные, самые іюньскіе друзья наши: Чеховъ, Чайков
скій и Марія Васильевна Якунчикова, и до того близки они намъ, что право не знаешь гдѣ кончаешься самъ, и гдѣ продолжаютъ и углубляютъ они, гдѣ углубляетъ, раскрываетъ и уноситъ Чайковскій это, ютящееся рѣшительно во всѣхъ въ насъ, зернышко вдохновенности, тихаго вечера, зернышко его самого, Чайковскаго. И вы знаете только, что Чайковскій
не родился, не придумался, а излился изъ васъ же самихъ, изъ вашихъ же собственныхъ лѣтнихъ дачныхъ, Павловскихъ или Звенигородскихъ, вдохновенностей, изъ вашихъ же соб
ственныхъ подпокосныхъ заливныхъ луговъ, изъ какого нибудь „пастуха Арсенія“, изъ какой нибудь завечерѣвшей зарозовѣвшей опушки.
И начинаете понимать вы, что важнѣе завечерѣвшей опушки и вотъ именно этой, вашей опушки, которую вы видите, Звенигородскаго уѣзда, Введенской волости и нѣтъ ничего и что дальше Звенигородскзго уѣзда хо
дить невозможно, тупо и грѣшно и что здѣсь весь міръ.
Вѣдь только одному парижскому лакею Яшкѣ и не терпится совершать какія то безконечныя заграничныя путешествія, вѣдь одна только его лакейская душа и не пойметъ ужъ никогда всей окончательной умиленности и святости „вишневаго сада“ и до конца дней сво
„пей еоважъ“, гдѣ одна грязь и грубость. А у насъ, у всѣхъ остальныхъ обитателей „вишневаго сада“, вѣдь рѣшительно у всѣхъ сохра
нилась хоть черточка вѣры въ него и именно
вѣры въ окончательную всеобъемлющую всемірность его. Въ этомъ то и есть наша общая черточка вдохновенности, нашъ собственный, внутренній Чайковскій. Если и страшенъ еще
(Чеховъ, Чайковскій, Якунчикова).
Прожить годъ въ Тулѣ, въ Звенигородѣ, можетъ быть безконечно важнѣе, многообразнѣй и трепетнѣе, чѣмъ цѣлую жизнь объѣзжать весь міръ, весь земной шаръ. Про Чехова написали разъ, что для него „весь міръ—провинція“ вѣр
нѣе сказать: для него провинція — весь міръ. Вотъ въ этой-то ограниченности, въ этой любви, когда Тула—весь міръ и есть что-то вдох
новенное, національное и, вмѣстѣ съ тѣмъ безконечное, вѣчное.
Нынѣшней весной въ Петербургѣ свершился тихій праздникъ этой вдохновенной національности, нѣжной, тонкой, какъ тихій іюнь
скій вечеръ, какъ полевая тѣнь отъ длиннаго плетня.
Какъ будто нарочно собрались къ намъ нынче посѣтить насъ, самые нѣжные, самые іюньскіе друзья наши: Чеховъ, Чайков
скій и Марія Васильевна Якунчикова, и до того близки они намъ, что право не знаешь гдѣ кончаешься самъ, и гдѣ продолжаютъ и углубляютъ они, гдѣ углубляетъ, раскрываетъ и уноситъ Чайковскій это, ютящееся рѣшительно во всѣхъ въ насъ, зернышко вдохновенности, тихаго вечера, зернышко его самого, Чайковскаго. И вы знаете только, что Чайковскій
не родился, не придумался, а излился изъ васъ же самихъ, изъ вашихъ же собственныхъ лѣтнихъ дачныхъ, Павловскихъ или Звенигородскихъ, вдохновенностей, изъ вашихъ же соб
ственныхъ подпокосныхъ заливныхъ луговъ, изъ какого нибудь „пастуха Арсенія“, изъ какой нибудь завечерѣвшей зарозовѣвшей опушки.
И начинаете понимать вы, что важнѣе завечерѣвшей опушки и вотъ именно этой, вашей опушки, которую вы видите, Звенигородскаго уѣзда, Введенской волости и нѣтъ ничего и что дальше Звенигородскзго уѣзда хо
дить невозможно, тупо и грѣшно и что здѣсь весь міръ.
Вѣдь только одному парижскому лакею Яшкѣ и не терпится совершать какія то безконечныя заграничныя путешествія, вѣдь одна только его лакейская душа и не пойметъ ужъ никогда всей окончательной умиленности и святости „вишневаго сада“ и до конца дней сво
ихъ онъ будетъ презирать и ненавидѣть эту
„пей еоважъ“, гдѣ одна грязь и грубость. А у насъ, у всѣхъ остальныхъ обитателей „вишневаго сада“, вѣдь рѣшительно у всѣхъ сохра
нилась хоть черточка вѣры въ него и именно
вѣры въ окончательную всеобъемлющую всемірность его. Въ этомъ то и есть наша общая черточка вдохновенности, нашъ собственный, внутренній Чайковскій. Если и страшенъ еще