кто нибудь „изъ насъ“, то только одинъ студентъ репетиторъ Трофимовъ, онъ страшенъ, потому что почти такъ же безнадеженъ и далекъ, какъ и лакей Яшка; онъ со своими безо
становочными назойливыми призывами въ какую то „новую“, „обновленную жизнь“, не хочетъ по
нять всю невозможность этого безцеремоннаго обновленія, основаннаго все лишь на той же безсознательной, купеческой, Лопахинской ту
пости, на страшной, невозможной вырубкѣ стараго, „сладкаго“, „сочнаго“ „вишневаго сада“. „Вамъ надо влюбляться; любить, любить, любить“... кричитъ ему изступленно Любовь Андреевна... Но въ томъ то и весь ужасъ его, что желаній этихъ ему не пріять, что онъ только „выше любви“, а ни влюбиться, ни по

любить никогда пожалуй и не съумѣетъ. Онъ

обойденъ какъ то, ему совершенно не дано даже разслабленной, бездѣятельной любви раззоряющихся помѣщиковъ, ему и до нея ка
жется не дойти никогда, а ужъ до влюбленности стараго, бормочущаго Фирса—неизмѣримо да
леко. Потому что только въ немъ, въ этомъ 80-ти лѣтнемъ скрюченномъ старичкѣ-буфетчикѣ и собралось* все — вся безконечная любовь и нѣж
ность, которою и цвѣлъ еще послѣдніе годы
„вишневый садъ“. Онъ все принялъ, почти что за цѣлый вѣкъ, онъ, полный знанья любви и дѣла, ни одной пылинки, ни одного звука не выкинулъ, отъ самыхъ первыхъ своихъ дней, и до „несчастья“ (до воли), когда служилъ онъ важнымъ сановникамъ и генераламъ и послѣ
„несчастья“, когда лишь начальникъ станціи, да чиновники съ почты заѣзжать стали „и то не съ охоткой“, но онъ и тутъ бормочущій, сгорбленный, въ старомъ фракѣ и галстухѣ, еже

минутно натягиваетъ вязанныя перчатки свои и разноситъ на подносѣ сельтерскую.

Но вотъ „вишневый садъ“ проданъ, всѣ уѣхали и только одного Фирса забыли и оста
вили до весны въ заколоченномъ домѣ. Фирсъ видитъ, понимаетъ, но его нисколько не пу
гаетъ эта страшная безъиеходная тупость бездвижной тишины, забитыя ставни и сѣроватый полумракъ... Вотъ только Леонидъ Андреевичъ не надѣлъ опять теплаго пальто... а что зако
лотили, уѣхали — „ничего, ничего я посижу здѣсь покамѣсть“.
Да, онъ одинъ только отдался любви своей „окончательно и безвозвратно“, до заби
тыхъ ставень, до самой ужасной послѣдней бездвижности, до самой смерти. И если зародится, зазеленѣетъ гдѣ нибудь, къ но

вой веснѣ, „новая“ „обновленная жизнь“, то ужъ конечно не изъ Трофимовскихъ книгъ,

ученій и вѣрованій, а только отсюда, изъ этихъ запертыхъ ставень и страшнаго нѣ

мого полумрака, только изъ этихъ полу-истлѣвшихъ, старыхъ, изсохшихъ Фирсовыхъ костей. И право же, за то только, чтобы сказать „съ полной вѣрой“, отъ полнаго чистаго сердца: „ничего, ничего я посижу здѣсь покамѣсть“,
стоитъ отдать всѣ надежды и радости свои и даже самую жизнь.
„ Честь успѣха моей симфоніи, пишетъ Чайковскій, я приписываю не себѣ, а настоящему композитору означеннаго произведенія — Петру Герасимовичу (старикъ-буфетчикъ Давыдовыхъ, въ Каменкѣ), который въ то время, какъ я со
чинялъ и наигрывалъ „Журавля“, постоянно подходилъ ко мнѣ и подпѣвалъ“...

И вотъ дѣйствительно и вправду начинаешь путаться и рѣшительно не знаешь кому при

надлежитъ честь и кого благодарить надо Петра ли Герасимовича или Петра Ильича,
такъ нераздѣльно дружно, согласно работали они вмѣстѣ. И никогда бы не могъ Петръ
Ильичъ работать такъ же согласно вмѣстѣ, ну хотя бы съ Рубинштейномъ, потому что неиз

мѣримо далеко всегда стоялъ отъ него, потому что занимались они съ нимъ совершенно раз

ными, чуждыми другъ другу, дѣлами. Замѣчательно, что ни одинъ изъ учителей музыки ма
ленькаго Чайковскаго не угадалъ и не повѣрилъ въ него, а угадали, заслышали его впервые какія то „кузины“, когда никто еще и не думалъ о немъ, и только однѣ эти необразованныя, ни
чего не понимающія барышни „склонны были ужъ и тогда считать его великимъ музыкантомъ“. Ну, и пускай назвали его такъ эти тоненькія барышни, геніально впервые угадавшія его и не попрекнемъ ужъ ихъ въ страшной неточности, въ страшной ошибкѣ названія, ибо му
зыкантомъ Чайковскій никогда не былъ и въ этомъ то все основаніе и вся окончательность его.
Оттого и стоялъ онъ несравненно ближе къ Петру Герасимовичу, чѣмъ къ Рубинштейну, оттого то и не поняли его учителя и настав