ники, а угадали впервые „кузины“, оттого то и теперь несравненно трепетнѣй онъ для по
слѣдней гимназистки, чѣмъ для настоящихъ ученыхъ знатоковъ и музыкантовъ.
И чѣмъ вдохновеннѣе, тѣмъ безмузыкальнѣе; а иногда совсѣмъ ужъ почти и звуковъ нѣтъ и только ландышъ, и только пред
разсвѣтный заросившійся листокъ, „дорога черезъ мостъ... потомъ поворачиваетъ направо въ лѣсъ, потомъ опять промелькнетъ сквозь деревья“... а дальше флигель, крылечко, перила... и, наконецъ, ужъ большой, старый и дѣт
скій Введенскій Якунчиковскій домъ, терасса, скамеечка, колонны... и вотъ на терассѣ, у самаго края, у колонны, надъ глубокимъ, душис
тымъ, сочнымъ „вишневымъ садомъ“, точно ландышами, точно мечтами Чайковскаго со
тканная, склонилася тихо русская барышня, Машенька Якунчикова, мечтательница Машенька. И можетъ быть болѣе русскаго, болѣе нѣжно
русскаго, окончательно-русскаго никогда и не было ничего, да и не спроситъ никто большаго, ибо удѣлъ Россіи не въ послѣднемъ величіи,
не въ послѣднемъ словѣ ума и науки, а лишь въ послѣднемъ словѣ любви.
Вотъ объ этомъ-то послѣднемъ словѣ и мечталось, кажется, всю жизнь Маріи Ва
сильевнѣ рѣшительно во всемъ: и въ ея темахъ, и въ краскахъ, и въ мысляхъ, и въ письмахъ, полныхъ все той же неизмѣнно-глубокой, теплѣющей тихой влюбленности; „Здѣсь такъ хо
рошо, пишетъ она, что я просто разсказать не могу; такая деревня, такая осень, такъ уютно— словъ не хватаетъ“. Вотъ только черточка, на
мекъ и ужъ цѣлое творчество, цѣлый Чайковскій и тоже „не хватаетъ словъ“, красокъ, какъ и у Чайковскаго не хватаетъ звуковъ. И уходитъ все—въ покосившійся крестъ, въ прогалинку, въ одну какую то общую, кровную любовь, вмѣстѣ съ Петромъ Герасимовичемъ, „пастухомъ Арсе
ніемъ“, вмѣстѣ съ геніальными, „угадавшими“ „кузинами“. „Вы живете но прежнему, пишетъ она еще, а у насъ здѣсь совсѣмъ другая пѣснь, все какъ то ужасно примитивно и патріархально. Встаемъ давольно рано, идемъ за грибами, по
томъ я иду на этюдъ. Пишу часовъ до 5, а тутъ до обѣда мажу что нибудь для собствен
наго удовольствія, или играю на фортапьяно. Послѣ обѣда идемъ къ рѣкѣ слушать пастуха Арсенія. Цѣлый день находимся въ компаніи
всякихъ Петрушекъ, Алешекъ, Грушъ, Никитокъ и т. п.“.
И вотъ откуда, изъ какого ограниченнаго, бездвижнаго дня зазеленѣлась безграничная всеобъемлющая любовь и сокровеннѣйшія меч
танья ея: въ такіе же самые тихіе осенніе или лѣтніе дни она пишетъ и крылечко, и колокола, пробудившіе съ дѣтства „въ ея душѣ чувство красоты и гармоніи“, заброшенное кладбище, около Введенскаго и, наконецъ, (основная и окончательная Якунчиково-Чайковскаятема) «въ самомъ Введенскомъ изъ оконъ верхняго этажа видъ на даль. Послѣднюю вещь (замѣчаетъ біографъ) можно отвлеченно назвать „думой“».
Но въ чемъ же дума ея изъ верхняго „лѣтняго окошка“ изъ за кисейной полуспущенной шторы... съ широкой, душистой Введенской терассы?... Можетъ, просто любуется она на жи
вописно-расположенный, на томъ берегу Москвырѣки; городокъ Звенигородъ, и лишь въ немъ мерещется ей новая, прочная, дружная, честная жизнь; или забрезжилъ вновь „призракъ , „общенье съ призракомъ“, какъ называла она „минуты духовнаго настроенія и художествен
наго восторга“, и заглядѣлась она дальше, на тайный, синій горизонтъ, гдѣ кончается ужъ все наше, здѣшнее видимое, и зарождается новое, зарождаются лишь ожиданья?...
Но если и горизонтъ, и синева лишь брезжатся ей тамъ далеко за лѣсами, за Москвойрѣкой за Звенигородомъ, то никогда ужъ не помимо, не сверху нихъ, а непремѣнно замѣтится ей и лѣсъ, и рѣка, и Звенигородъ, и не
премѣнно помечтается еще о прочной, уютной, Звенигородской жизни, и только черезъ нихъ, сквозь нихъ, только принявъ ихъ и за
любуется горизонтомъ. Если и заслышала она свою окончательность и повѣрила ужъ всѣмъ сердцемъ въ себя, въ ландышъ, въ барышню, если и видятся ей, какіе то „призраки , какія то „видѣнья непостижныя уму“, то никогда ужъ
не отвернется и не забудетъ и постижнаго, всего того, что такъ тепло и тихо любила она всю жизнь. И въ далекихъ раннихъ меч
таньяхъ своихъ о новой жизни, о новой, ожидаемой далекой любви, любви „святой небесной розы“, непремѣнно взгрустится ей и о своемъ старенькомъ, кровномъ, самомъ близкомъ Введенскомъ, и призоветъ она себѣ для новой жизни, для новой, небесной любви—
слѣдней гимназистки, чѣмъ для настоящихъ ученыхъ знатоковъ и музыкантовъ.
И чѣмъ вдохновеннѣе, тѣмъ безмузыкальнѣе; а иногда совсѣмъ ужъ почти и звуковъ нѣтъ и только ландышъ, и только пред
разсвѣтный заросившійся листокъ, „дорога черезъ мостъ... потомъ поворачиваетъ направо въ лѣсъ, потомъ опять промелькнетъ сквозь деревья“... а дальше флигель, крылечко, перила... и, наконецъ, ужъ большой, старый и дѣт
скій Введенскій Якунчиковскій домъ, терасса, скамеечка, колонны... и вотъ на терассѣ, у самаго края, у колонны, надъ глубокимъ, душис
тымъ, сочнымъ „вишневымъ садомъ“, точно ландышами, точно мечтами Чайковскаго со
тканная, склонилася тихо русская барышня, Машенька Якунчикова, мечтательница Машенька. И можетъ быть болѣе русскаго, болѣе нѣжно
русскаго, окончательно-русскаго никогда и не было ничего, да и не спроситъ никто большаго, ибо удѣлъ Россіи не въ послѣднемъ величіи,
не въ послѣднемъ словѣ ума и науки, а лишь въ послѣднемъ словѣ любви.
Вотъ объ этомъ-то послѣднемъ словѣ и мечталось, кажется, всю жизнь Маріи Ва
сильевнѣ рѣшительно во всемъ: и въ ея темахъ, и въ краскахъ, и въ мысляхъ, и въ письмахъ, полныхъ все той же неизмѣнно-глубокой, теплѣющей тихой влюбленности; „Здѣсь такъ хо
рошо, пишетъ она, что я просто разсказать не могу; такая деревня, такая осень, такъ уютно— словъ не хватаетъ“. Вотъ только черточка, на
мекъ и ужъ цѣлое творчество, цѣлый Чайковскій и тоже „не хватаетъ словъ“, красокъ, какъ и у Чайковскаго не хватаетъ звуковъ. И уходитъ все—въ покосившійся крестъ, въ прогалинку, въ одну какую то общую, кровную любовь, вмѣстѣ съ Петромъ Герасимовичемъ, „пастухомъ Арсе
ніемъ“, вмѣстѣ съ геніальными, „угадавшими“ „кузинами“. „Вы живете но прежнему, пишетъ она еще, а у насъ здѣсь совсѣмъ другая пѣснь, все какъ то ужасно примитивно и патріархально. Встаемъ давольно рано, идемъ за грибами, по
томъ я иду на этюдъ. Пишу часовъ до 5, а тутъ до обѣда мажу что нибудь для собствен
наго удовольствія, или играю на фортапьяно. Послѣ обѣда идемъ къ рѣкѣ слушать пастуха Арсенія. Цѣлый день находимся въ компаніи
всякихъ Петрушекъ, Алешекъ, Грушъ, Никитокъ и т. п.“.
И вотъ откуда, изъ какого ограниченнаго, бездвижнаго дня зазеленѣлась безграничная всеобъемлющая любовь и сокровеннѣйшія меч
танья ея: въ такіе же самые тихіе осенніе или лѣтніе дни она пишетъ и крылечко, и колокола, пробудившіе съ дѣтства „въ ея душѣ чувство красоты и гармоніи“, заброшенное кладбище, около Введенскаго и, наконецъ, (основная и окончательная Якунчиково-Чайковскаятема) «въ самомъ Введенскомъ изъ оконъ верхняго этажа видъ на даль. Послѣднюю вещь (замѣчаетъ біографъ) можно отвлеченно назвать „думой“».
Но въ чемъ же дума ея изъ верхняго „лѣтняго окошка“ изъ за кисейной полуспущенной шторы... съ широкой, душистой Введенской терассы?... Можетъ, просто любуется она на жи
вописно-расположенный, на томъ берегу Москвырѣки; городокъ Звенигородъ, и лишь въ немъ мерещется ей новая, прочная, дружная, честная жизнь; или забрезжилъ вновь „призракъ , „общенье съ призракомъ“, какъ называла она „минуты духовнаго настроенія и художествен
наго восторга“, и заглядѣлась она дальше, на тайный, синій горизонтъ, гдѣ кончается ужъ все наше, здѣшнее видимое, и зарождается новое, зарождаются лишь ожиданья?...
Но если и горизонтъ, и синева лишь брезжатся ей тамъ далеко за лѣсами, за Москвойрѣкой за Звенигородомъ, то никогда ужъ не помимо, не сверху нихъ, а непремѣнно замѣтится ей и лѣсъ, и рѣка, и Звенигородъ, и не
премѣнно помечтается еще о прочной, уютной, Звенигородской жизни, и только черезъ нихъ, сквозь нихъ, только принявъ ихъ и за
любуется горизонтомъ. Если и заслышала она свою окончательность и повѣрила ужъ всѣмъ сердцемъ въ себя, въ ландышъ, въ барышню, если и видятся ей, какіе то „призраки , какія то „видѣнья непостижныя уму“, то никогда ужъ
не отвернется и не забудетъ и постижнаго, всего того, что такъ тепло и тихо любила она всю жизнь. И въ далекихъ раннихъ меч
таньяхъ своихъ о новой жизни, о новой, ожидаемой далекой любви, любви „святой небесной розы“, непремѣнно взгрустится ей и о своемъ старенькомъ, кровномъ, самомъ близкомъ Введенскомъ, и призоветъ она себѣ для новой жизни, для новой, небесной любви—