Уистлеръ.
Самое обидное изъ нихъ — искусство Уистлера. До боли обидное, но все же не самое острое. Остроты разочарованія нѣтъ потому, что уже нѣсколько лѣтъ, какъ нѣтъ и былаго очарованія.
Помню, въ первый разъ поколебался я въ Венеціи передъ его японкой, „Фарфоровой принцессой“. Я усомнился въ великолѣпіи этой вещи. Потомъ, въ Салонѣ, я долго недоумѣвалъ передъ его нѣсколькими портретами. Гдѣ-же тутъ то, что мы любили? Еще позже скучные портреты всемірной выставки, хилые и бѣдные и, наконецъ, теперь—цѣлый рядъ его вещей въ Берлинѣ, Дюссельдорфѣ и Парижѣ.
Въ Берлинѣ—знаменитый портретъ Теодора Дюрэ. Когда я прочелъ восторженныя строки, посвященныя ему въ „Kunst und Künstler“ та

кимъ писателемъ какъ Гейльбутъ — меня окон

чательно взяло зло. Какова сила Уистлеровскаго гипноза!
Когда въ прошломъ году пришло извѣстіе о смерти Уистлера, мнѣ захотѣлось написать что-нибудь о человѣкѣ, имѣвшемъ такую власть надъ художественной молодежью Европы. Тогда какъ-то не собрался да и, по правдѣ сказать, трудно было рѣшиться говорить чтолибо иное, кромѣ похвалъ надъ свѣжей могилой человѣка, такъ властвовавшаго надъ нашими думами, книгу котораго объ искусствѣ мы знали чуть не наизусть. Это казалось же
стокимъ по отношенію къ нему, да и къ своему собственному прошлому. Теперь какъ-то легче.
Уистлеру оказали предательскую услугу его безчисленные подражатели. Они были той не
сносной шарманкой, которая способна внушать отвращеніе и къ порядочной музыкѣ, разъ ее заводятъ подъ ватттимъ окномъ каждое утро и каждый вечеръ. Я не помню ни одной прилич
ной иностранной выставки, на которой не была-бы представлена въ той или иной формѣ „уистлеровщина“. Больше всѣхъ набили оско

мину шотландцы. Они стали окончательно не

выносимы. Нельзя больше выносить этого такъназываемаго „вкуса“, а въ сущности невѣроят
ной безвкусицы и пошлятины. Этотъ вкусъ весь сводится къ тому, чтобы ухарски поста
вить или посадить даму, по возможности en trois quarts съ „интереснымъ“ поворотомъ
однихъ только глазъ прямо на зрителя; самая живопись должна быть въ такъ-называемыхъ „пріятныхъ“ тонахъ, въ легкой сѣрой или коричневой гаммѣ и съ великолѣпными лако
выми подтеками. Рецептъ такихъ „гармоній“ „arrangements“ и „Stimmungsbildniss’oBb“ со
стоитъ въ томъ, чтобы доминировала одна краска,—„Leitfarbe“, отнюдь не яркая, а слегка потушенная, грязноватая.
Я помню, какъ еще не такъ давно въ Москвѣ считалось очень distingué у совсѣмъ хорошихъ художниковъ къ каждой краскѣ подмѣшивать слегка черненькой, „для гармоніи“
Разумѣется, это нужно было послѣ ужасныхъ, по истинѣ варварскихъ красокъ, кото
рыя и теперь еще, основательно почернѣвши
оскорбляютъ глазъ со стѣнъ третьяковки. Нужно было это и нѣмцамъ, имѣвшимъ своихъ варваровъ и французамъ. Въ смыслѣ облагороже

нія глаза Уистлеромъ сдѣлано очень много. Еще больше сдѣлано имъ для развитія совре

меннаго плаката, большія упрощенныя пятна котораго идутъ прямо отъ „Miss Alexander“.
Большинство его портретовъ—все, что угодно, но какъ разъ именно не портреты. Центръ тя
жести тутъ не въ характерѣ, не въ живыхъ людяхъ, а въ arrangement, въ красочныхъ гар
моніяхъ. Разумѣется есть исключенія, и нагір. портретъ Карлейля переживетъ много поколѣній и долго будетъ еще свидѣтелемъ огром
наго таланта этого не въ мѣру чудившаго и жеманившагося художника.
Для того, чтобы сказать окончательное слово объ искусствѣ Уистлера, надо подождать его посмертной выставки, которую предпола
гаютъ организовать въ Лондонѣ, въ гораздо бблыпемъ масштабѣ нежели это было сдѣлано недавно въ Бостонѣ. Однако, и теперь уже ясно, что Уистлеръ не былъ тѣмъ гигантомъ, которымъ онъ еще недавно казался. Его талантъ не былъ свободенъ отъ того, что фран

цузы называютъ „fumisterie“. Временами въ

немъ проскальзывало что-то дешевое, а иногда и прямо пошловатое. Онъ слишкомъ часто и черезчуръ долго игралъ съ своимъ талантомъ, слишкомъ сидѣлъ въ немъ „штукарь“ и акробатъ.
И теперь, когда слава его достигла небывалой высоты у той самой публики, которая надъ нимъ когда-то такъ глумилась, когда