Берлинѣ называютъ „Mache“, „натаскиванье“, но есть, безъ сомнѣнія, и подлинная „худо
жественная жажда“. И понятно, что такая жажда даетъ себя чувствовать острѣе всего какъ разъ въ странѣ, которая съ каждымъ годомъ все болѣе становится похожей на пустыню искусства.

*

Ходлеръ.
Изъ иностранцевъ замѣтнѣе всѣхъ въ этомъ году Ходлеръ (Hodler). Весной вѣнскій сецессіонъ организовалъ его большую коллективную выставку. Лѣтомъ много его вещей было въ Берлинѣ и въ Дюссельдорфѣ. Въ Вѣнѣ его объявили величайшимъ изъ всѣхъ живущихъ теперь художниковъ. И, конечно, перехватили. Впрочемъ, что онъ больше всего понравился вѣнцамъ,—это понятно. И Ольбрихъ, и Гофманъ уже давно мечтаютъ о возрожденіи великой фресковой живописи и Ходлеръ кажется имъ какимъ-то современнымъ Микель-Анжело. Я долженъ сознаться, что не знаю человѣка, болѣе пригоднаго для возрожденія фрески, чѣмъ Ходлеръ. Не только въ грубой прими
тивности красокъ, въ жесткихъ контурахъ, въ громадныхъ размѣрахъ и какой-то странной, точно штукатурной поверхности его картинъ кроется „фресочность“ его живописи, но и въ самомъ духѣ его искусства. Это по истиннѣ
человѣкъ, которому можно было-бы поручить какой угодно величины стѣны. Онъ сумѣетъ ихъ покрыть не мелкой, нервной, трусливой живописью огромнаго большинства современныхъ декораторовъ, а настоящими рѣшитель
ными линіями старыхъ мастеровъ фрески и ихъ бодрыми, хотя и въ ущербъ дешевой гар
моничности, красками. Нельзя вѣдь наконецъ не сознаться, что тотъ пріятный, сѣроватый, никого не оскорбляющій тонъ, который такъ превосходно усвоенъ всѣми талантливыми и бездарными декораторами нашихъ дней,—въ
сущности очень пустъ и ординаренъ. Я думаю, что онъ скученъ даже у большихъ мастеровъ сели они упорно за него держатся всю жизнь. Одинъ только Ходлеръ совершенно покончилъ съ трафаретомъ воздушно-сѣренькихъ красокъ. Это первый декораторъ, который безусловно оскорби
теленъ для большинства. Въ Дюссельдорфѣ, гдѣ были его лучшія вещи, толпа снобовъ изъ публи

ки и изъ художниковъ недоумѣвала такъ недвусмысленно, что, казалось, одно это недоразу

мѣніе должно было быть достаточной похвалой художнику. Я хорошо помню всѣ картины Ходлера, появлявшіяся на выставкахъ, начиная съ его первой странной вещи „Кошмара“. Помню, какое недоумѣніе вызвали тогда эти голые мужчины и женщины, нарисованные такой адски увѣренной рукой, и весь непривычный, желтый тонъ картины. Она поражала своей „невыставочностью“. Ходлеръ увѣренно шелъ съ тѣхъ поръ впередъ и, разумѣется, еще не остановился.
И если онъ не величайшій художникъ нашего времени, то, несомнѣнно, одинъ изъ интереснѣйшихъ.
Въ Дюссельдорфѣ есть большая комната, отведенная одному только Зулоагѣ. Не смотря на то, что здѣсь собрано до двадцати боль
шихъ холстовъ, все же нѣтъ и половины тѣхъ вещей, о которыхъ прокричалъ уже весь свѣтъ. Есть что-то феерическое въ этомъ успѣхѣ. Во всей Европѣ одинъ развѣ М. Горькій могъ бы съ нимъ потягаться. Такой успѣхъ не можетъ не возбуждать подозрѣнія. Я видѣлъ много
вещей Зулоаги, но никогда не видѣлъ ихъ столько заразъ, въ одномъ мѣстѣ. Лучшей была его первая картина, Люксембургская, по
томъ отличной была и вторая, пріобрѣтенная Брюссельскимъ музеемъ. Нельзя было не радо
ваться этому неожиданному открытію Испаши, настоящей Испаніи, на которую всѣ давно уже рукой махнули. Потомъ пошло все тоже, но съ каждымъ годомъ хуже и хуже. Исключеніемъ была „Консуэло“,—тоже одна изъ первыхъ. Теперь я стоялъ передъ этими великолѣпно „сработанными“ картинами совершенно равнодушно. Отъ нихъ вѣяло холодомъ. Мнѣ пока
залось даже, что самъ Зулоага ужъ не вѣритъ въ то, что дѣлаетъ. Тутъ есть все, что угодно, но любви, настоящей, драгоцѣнной любви къ искусству, горѣнія,—здѣсь нѣтъ.
Англада.
У Зулоаги есть очень опасный соперникъ, тоже начинающій не на шутку шумѣть,— Англада. Въ салонѣ этого года онъ прямо свер
Зулоага.