продолжала разрабатываться при князѣ Волконскомъ?
Принципъ фееричности, разгильдяйской нарядности, необдуманнаго блеска, полнаго игно
рированія серьезныхъ задачъ сцены—замѣнилъ собой сложное, умное и деликатное сооруженіе
Всеволожскаго и Волконскаго. Не смотря на тонкость колористичныхъ эффектовъ Коровина и Головина, на императорскую сцену про
никла чисто барнумская грубость; долгое время па сценѣ загнанная или, вѣрнѣе, подчиненная живопись вдругъ прорвалась впередъ, подчиняя все своимъ эгоистичнымъ требованіямъ и сдѣ
лала изъ сцены мольбертъ, на которомъ стали подноситься публикѣ картины—удивительно изысканныяпо краскамъ, но непонятныя для боль
шей публики и абсолютно не нужныя для театра. Осмысленность—первое условіе сцены— исчезла, а взамѣнъ ея выступилъ чисто живо
писный разгулъ. Какъ нѣкогда въ Византіи, краски вдругъ заполонили все. Верхъ утонченности—начало огрубѣнія.
Мнѣ скажутъ „и прекрасно! чего вы жалуетесь? не вы-ли первый проповѣдывали „краски“? не вы-ли поклонникъ „безсмыслен

ныхъ“ Монэ, Сислей, Ренуара? чего-же вы хо

тите? Радуйтесь, любуйтесь и постарайтесь другихъ заразить своимъ любованіемъ“. Однако эти слова основаны будутъ на крупномъ недоразумѣніи. Всему свое мѣсто, и всему свое время.
Многіе изъ товарищей моихъ, предлагаютъ мнѣ именно эти вопросы. „Красива-же поста
новка „Руслана“, такъ чего-же больше?!“ Однако, мои товарищи могутъ обратиться ко мнѣ съ такими словами только потому, что они го
раздо меньше меня любятъ сцену и театръ; имъ немного „все-равно“ до самаго „Руслана“, а вслѣдствіи того они готовы такъ снисходи
тельно отнестись къ тому, что „Русланъ“ не получилъ должнаго освѣщенія въ новой по

становкѣ. Красотой пятенъ—постановка „Рус

лана“ и всякаго иного великаго и глубокаго сценическаго произведенія не можетъ ограни

читься. Это ересь. Первѣйшей задачей такихъ

постановокъ должно быть выясненіе смысла данной драмы. И по этой причинѣ не требуется рядомъ съ драмой ставить свое собственное художественое произведеніе, а слѣдуетъ подчинять свое художессво служенію главной художественной идеѣ драмы или оперы. Поста
новка такихъ великихъ произведеній должна играть подчиненную, служебную роль. Этого-то мы и не видимъ въ новой постановкѣ Руслана.
Спѣшу оговориться. Я никакихъ обвиненій на художниковъ Коровина и Головина не взвожу. Напротивъ того, эти два мастера не только остались на высотѣ своей задачи, какъ живописцы, какъ колористы, но даже „превзошли“ себя. Великолѣпіе перваго дѣйствія,
умно продуманная декорація „Головы“, всѣ прочія декораціи, какъ Коровина такъ и Голо
вина, всѣ костюмы — верхъ совершенства въ смыслѣ красокъ и вообще красоты an und für
sich. Это все чудныя и высоко-художественныя картины. Но вотъ—слишкомъ многое изъ всего этого не „Русланъ и Людмила“, а что-то иное, какая-то прекрасная феерія, въ которой люди, все дѣйствіе, тонутъ въ переливахъ роскошнаго калейдоскопа. Нѣтъ ни Руслана Пушкина, ни Руслана Глинки. Это красивыя картины съ на сильно притянутымъ „стаффажемъ“ изъ знаменитой поэмы и геніальной оперы.
Не Коровинъ и Головинъ виноваты въ „безсмысленности“ постановки. Нѣтъ, напротивъ
того—первый изъ этихъ художниковъ отнесся даже на сей разъ къ своей задачѣ строго и серьезно (и благодаря этому подарилъ насъ идеальной гридницей и прекрасной „Головой“, на вѣки замѣнившей собой смѣхотворную го
лову Роллера), а Головинъ далъ въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ костюмахъ и въ цѣлыхъ ensem- Ые’ахъ, удивительно остроумные и безусловно прекрасные образцы своего декоративнаго да
рованія. Но вотъ бѣда—не изъ кусковъ должна состоять постановка. Она должна состоять изъ одной идеи, проходящей черезъ всю пьесу и всю ее освѣщающей. А этой-то идеи и нѣтъ, и вслѣдствіе отсутствія ея нѣтъ ни дѣйствую
щихъ лицъ, ни самой драмы. „Феерія, а не опера“. Это величайшее порицаніе, которое можно сдѣлать всей постановкѣ оперы. Нѣтъ державной руки въ ней, нѣтъ объединяющей мысли, нѣтъ никакого опредѣленнаго намѣренія. Рядъ превосходныхъ пятенъ—вотъ и все.
Настаиваю на томъ—это не вина Головина и Коровина. Они свое дѣло сдѣлали прекрасно и съ возможнымъ совершенствомъ. Тре
бовать отъ живописцевъ, отъ такихъ, вдобавокъ, настоящихъ „Божьей милостью живописцевъ*, чтобы они входили во всѣ детали дѣла, —