ВЫВѢСКИ.
(По русской улицѣ.)Посв. М. Добужинскому
Вывѣски были странныя — порой полукруглой, выпуклой формы, словно щиты древнихъ римлянъ. И доходили онѣ до земли, до тротуара. Тогда уголокъ ихъ, самый уголокъ, — точно желтое, кружев
ное желѣзо —, былъ изъѣденъ дырчато и ажурно ѣдкою ржавчиной. А сами вывѣски были большія и выпуклыя, точно латы, выпятившія грудь.
Вывѣски — это театръ, это музей улицы. Теперь пришли большія золотыя буквы и скупыя, но доро
гія, узкія строки металла: „концерны, тресты, банки“. А раньше улица была уютнѣй наивнѣй, добрѣе и проще.
Быкъ золотой ярился крутой и мускулистый. И мускулы были золотые, набухшіе желваками, словно самородками. Холмы подъ нимъ были ярко изум
рудные, небывалые, какъ въ „Бовѣ“ или сказкахъ о царевичахъ.
И сверху четко и ясно шло широкими, спокойными и прочно-осѣвшими буквами: „Мясная, зеленная и курятная.“
Улица грезила небывалымъ. Она жила средь золотыхъ быковъ. Задолго до экспрессіонизма, утонченнаго поиска пресыщеннаго старымъ снобиз
ма, золотившаго лужайки и летящихъ по воздуху коровъ, живописецъ Евтихій Зотовъ съ Малой Гулярной, 6, не видѣлъ иныхъ быковъ, кромѣ золотыхъ. Темною киноварью гдѣ-то внизу под
писывалъ онъ свое скромное имя съ небольшимъ росчеркомъ, похожимъ на крысиный хвостикъ. А былъ онъ Сезанномъ, Гогеномъ и Ванъ-Гогомъ своей улицы.
Ибо кроваво и низменно, жестоко и мерзко — дымилась мясистою жертвою, кусками, обрубками жилистыми, сочными плоскостями — жизнь. И лбатыя мозговыя кости виднѣлись въ мясистой, густой и упругой массѣ, вкусно шлепавшей по при
лавку. И словно куски лавы, застывшіе набухшіе камни — круглилась печень.
А Евтихій Зотовъ съ Гулярной улицы — подъ шестымъ номеромъ — не видѣлъ этого. И, гуляя по квадра
тамъ панелей, по каменистымъ, щербатымъ тротуарамь съ отбитыми углышками плитъ — вы ходили по музею, средь видѣній и радости, средь творимой мечты.
Грезилъ Евтихій Зотовъ вдоль всей улицы. У трактира, по бокамъ входа съ обѣихъ сторонъ, стоя
ли такія-же выпуклыя вывѣски. Красныя, — съ бѣлыми, долу склонёнными цвѣточками. И въ сре
динѣ цвѣточка — желтый кружокъ порою, какъ глазокъ, наливался. А вокругъ, веселые и охотные, шли лепестки бѣлые цвѣтка, трактирные — точно подъ органный плясъ вкругъ глазочка желтаго легшіе — бѣлымъ вѣеромъ. Въ срединѣ чайникъ съ цвѣточками малыми, то синимъ лепесточкомъ, то лепесточка не хватаетъ и вмѣсто него коржикъ золотой срубленный, короткій, какъ пенёкъ. А межъ цвѣтовъ и золотыхъ пенёчковъ вьются нити, какъ вьюны, начинаются и пропадаютъ. Закручиваются, на голову становятся, сами въ себя спиралью уходятъ, вгрызаются.
Жилъ и думалъ Евтихій о садахъ лазоревыхъ, о щитахъ красныхъ, о кумачахъ. Все было въ щитахъ этихъ вывѣсочныхъ : и повизгиванье блока, и половые бѣлые, и стойка сзади въ дыму, въ чаду, въ туманѣ, въ угарной хмѣльной радости, въ стукѣ и звонѣ. Иконы большія стоятъ гдѣ-то въ углу —
и ликовъ не видать, но чуются. И косые лучи сквозь верхнее, кумачемъ не скрытое, оконце — идутъ и гудятъ. И пляшутъ и щурятся. Дорожки плетёныя, старыя, бахромчатыя вдоль половъ жел
тыхъ, наканифоленныхъ — выстланы. Веревочные жгутики крутятся отъ настилокъ. А желтый полъ? А скатерти?
Все понялъ Евтихій. И паръ со свистомъ, тонкій и ажурный, лазоревый съ прожилкой бѣлою — не
сется у него на вывѣскахъ изъ узкаго, губастенькаго носика. Только всего и написалъ „чай и за
куски“ коренастыми, прочными буквами. „Закус“
большія, спокойныя буквы. Даже съ подставочками внизу безъ завитушекъ — чтобы прочнѣе стояли. А„ки“ не помѣстилось, не разсчиталъ и позабылъ. И „ки“ вмѣстились узенькими, тощими, плоскими худышками.
А порой усаживалъ Евтихій испуганнаго и жалобнаго чернявенькаго незнакомца въ кресло и лицо его, пристальное и небывалое, къ намъ поворачивалъ.
Простынею укутывалъ. А рядомъ спиною къ намъ цырульника ставилъ съ бритвой. Но, чтобъ лицо его видѣли, поворачивалъ курчавую голову, тоже пристальную и изумленную, плоско и застывше, какъ на иконахъ. Не зналъ Евтихій ни „струи Византіи“
въ модернизмѣ, ни египтянъ не видѣлъ, ни ассирійского Ассурбанапала. Но на сосѣднемъ, выпукломъ щитѣ, — направо отъ входа — рисовалъ въ ме
дальонѣ плоскаго и четкаго ассирійца съ черной бородой, растущей внезапно и увѣренно съ подбородка, не трогая щекъ. Какъ на плитахъ, гдѣ кли
нопись. И показывалъ этимъ живописецъ вывѣсокъ Зотовъ Евтихій съ Гулярной, что шутокъ на улицѣ нѣтъ, что все полно сгущенными, отяжелѣвшими, осѣвшими по вывѣскамъ символами жизни.
Символъ бороды. Символъ бритья.
Задолго до символистовъ и броскихъ споровъ эстетовъ и снобовъ сдѣлалъ онъ, Зотовъ съ Гуляр
ной, всю Боровую, Ямскую и Разъѣзжую сплошнымъ музеемъ непризнанныхъ, поруганныхъ символовъ.
Прыгали вдоль цибиковъ чая маленькіе, черные, силуэтные китайцы. Вы знали, что это — чай. Что васъ зовутъ купить четвертушку въ тяжелой, свин
цовой бумагѣ, — скрытую оберткой и охваченную бандеролькой съ печатями, перепечатками и штемпелями. И все это ужъ было на вывѣскѣ. И го
лова сахарная, остроконечная — наискосокъ синимъ
конусомъ внизу охваченная. Не бѣда, что головка вверху была мучнистая, и не колющую, радостную,
снѣжно - хрустящую разсыпчатость напоминала, а вялую патоку. Все таки звала вывѣска сахаръ
(По русской улицѣ.)Посв. М. Добужинскому
Вывѣски были странныя — порой полукруглой, выпуклой формы, словно щиты древнихъ римлянъ. И доходили онѣ до земли, до тротуара. Тогда уголокъ ихъ, самый уголокъ, — точно желтое, кружев
ное желѣзо —, былъ изъѣденъ дырчато и ажурно ѣдкою ржавчиной. А сами вывѣски были большія и выпуклыя, точно латы, выпятившія грудь.
Вывѣски — это театръ, это музей улицы. Теперь пришли большія золотыя буквы и скупыя, но доро
гія, узкія строки металла: „концерны, тресты, банки“. А раньше улица была уютнѣй наивнѣй, добрѣе и проще.
Быкъ золотой ярился крутой и мускулистый. И мускулы были золотые, набухшіе желваками, словно самородками. Холмы подъ нимъ были ярко изум
рудные, небывалые, какъ въ „Бовѣ“ или сказкахъ о царевичахъ.
И сверху четко и ясно шло широкими, спокойными и прочно-осѣвшими буквами: „Мясная, зеленная и курятная.“
Улица грезила небывалымъ. Она жила средь золотыхъ быковъ. Задолго до экспрессіонизма, утонченнаго поиска пресыщеннаго старымъ снобиз
ма, золотившаго лужайки и летящихъ по воздуху коровъ, живописецъ Евтихій Зотовъ съ Малой Гулярной, 6, не видѣлъ иныхъ быковъ, кромѣ золотыхъ. Темною киноварью гдѣ-то внизу под
писывалъ онъ свое скромное имя съ небольшимъ росчеркомъ, похожимъ на крысиный хвостикъ. А былъ онъ Сезанномъ, Гогеномъ и Ванъ-Гогомъ своей улицы.
Ибо кроваво и низменно, жестоко и мерзко — дымилась мясистою жертвою, кусками, обрубками жилистыми, сочными плоскостями — жизнь. И лбатыя мозговыя кости виднѣлись въ мясистой, густой и упругой массѣ, вкусно шлепавшей по при
лавку. И словно куски лавы, застывшіе набухшіе камни — круглилась печень.
А Евтихій Зотовъ съ Гулярной улицы — подъ шестымъ номеромъ — не видѣлъ этого. И, гуляя по квадра
тамъ панелей, по каменистымъ, щербатымъ тротуарамь съ отбитыми углышками плитъ — вы ходили по музею, средь видѣній и радости, средь творимой мечты.
Грезилъ Евтихій Зотовъ вдоль всей улицы. У трактира, по бокамъ входа съ обѣихъ сторонъ, стоя
ли такія-же выпуклыя вывѣски. Красныя, — съ бѣлыми, долу склонёнными цвѣточками. И въ сре
динѣ цвѣточка — желтый кружокъ порою, какъ глазокъ, наливался. А вокругъ, веселые и охотные, шли лепестки бѣлые цвѣтка, трактирные — точно подъ органный плясъ вкругъ глазочка желтаго легшіе — бѣлымъ вѣеромъ. Въ срединѣ чайникъ съ цвѣточками малыми, то синимъ лепесточкомъ, то лепесточка не хватаетъ и вмѣсто него коржикъ золотой срубленный, короткій, какъ пенёкъ. А межъ цвѣтовъ и золотыхъ пенёчковъ вьются нити, какъ вьюны, начинаются и пропадаютъ. Закручиваются, на голову становятся, сами въ себя спиралью уходятъ, вгрызаются.
Жилъ и думалъ Евтихій о садахъ лазоревыхъ, о щитахъ красныхъ, о кумачахъ. Все было въ щитахъ этихъ вывѣсочныхъ : и повизгиванье блока, и половые бѣлые, и стойка сзади въ дыму, въ чаду, въ туманѣ, въ угарной хмѣльной радости, въ стукѣ и звонѣ. Иконы большія стоятъ гдѣ-то въ углу —
и ликовъ не видать, но чуются. И косые лучи сквозь верхнее, кумачемъ не скрытое, оконце — идутъ и гудятъ. И пляшутъ и щурятся. Дорожки плетёныя, старыя, бахромчатыя вдоль половъ жел
тыхъ, наканифоленныхъ — выстланы. Веревочные жгутики крутятся отъ настилокъ. А желтый полъ? А скатерти?
Все понялъ Евтихій. И паръ со свистомъ, тонкій и ажурный, лазоревый съ прожилкой бѣлою — не
сется у него на вывѣскахъ изъ узкаго, губастенькаго носика. Только всего и написалъ „чай и за
куски“ коренастыми, прочными буквами. „Закус“
большія, спокойныя буквы. Даже съ подставочками внизу безъ завитушекъ — чтобы прочнѣе стояли. А„ки“ не помѣстилось, не разсчиталъ и позабылъ. И „ки“ вмѣстились узенькими, тощими, плоскими худышками.
А порой усаживалъ Евтихій испуганнаго и жалобнаго чернявенькаго незнакомца въ кресло и лицо его, пристальное и небывалое, къ намъ поворачивалъ.
Простынею укутывалъ. А рядомъ спиною къ намъ цырульника ставилъ съ бритвой. Но, чтобъ лицо его видѣли, поворачивалъ курчавую голову, тоже пристальную и изумленную, плоско и застывше, какъ на иконахъ. Не зналъ Евтихій ни „струи Византіи“
въ модернизмѣ, ни египтянъ не видѣлъ, ни ассирійского Ассурбанапала. Но на сосѣднемъ, выпукломъ щитѣ, — направо отъ входа — рисовалъ въ ме
дальонѣ плоскаго и четкаго ассирійца съ черной бородой, растущей внезапно и увѣренно съ подбородка, не трогая щекъ. Какъ на плитахъ, гдѣ кли
нопись. И показывалъ этимъ живописецъ вывѣсокъ Зотовъ Евтихій съ Гулярной, что шутокъ на улицѣ нѣтъ, что все полно сгущенными, отяжелѣвшими, осѣвшими по вывѣскамъ символами жизни.
Символъ бороды. Символъ бритья.
Задолго до символистовъ и броскихъ споровъ эстетовъ и снобовъ сдѣлалъ онъ, Зотовъ съ Гуляр
ной, всю Боровую, Ямскую и Разъѣзжую сплошнымъ музеемъ непризнанныхъ, поруганныхъ символовъ.
Прыгали вдоль цибиковъ чая маленькіе, черные, силуэтные китайцы. Вы знали, что это — чай. Что васъ зовутъ купить четвертушку въ тяжелой, свин
цовой бумагѣ, — скрытую оберткой и охваченную бандеролькой съ печатями, перепечатками и штемпелями. И все это ужъ было на вывѣскѣ. И го
лова сахарная, остроконечная — наискосокъ синимъ
конусомъ внизу охваченная. Не бѣда, что головка вверху была мучнистая, и не колющую, радостную,
снѣжно - хрустящую разсыпчатость напоминала, а вялую патоку. Все таки звала вывѣска сахаръ