РЕЧЬ Всеволода Эмильевича МЕЙЕРХОЛЬДА

С нашей политической трибуны как-то раздался голос, к которому, по моему мнению, надо очень и очень прислушаться, потому что, мне кажется, он бьет в самую точку. Этот товарищ отметил, что перед нами открывается в нашем советском строительстве новая, совершенно но
вая эпоха, когда рабочему классу стали несколько тесны экономические рамки, в которых родилась Октябрьская Революция. И вот теперь, через 9 лет, он эти рамки ломает и начинает создавать свою технику.
Разрешая эту труднейшую задачу, мы делаем большой шаг вперед, мы делаем первые шаги наступления по наиболее трудному пути — реорганизации всего хозяйства на новых технических основах.
Когда тов. Орлинский с необычайным апломбом и необычайной уверенностью говорит, что для сегодняшнего дня нужны совершенно такие же методы и такой же подход к разрешению труднейших проблем театра, какой был во время военного коммунизма, то тут я, прежде, чем повторить то, что он сказал по поводу за
рядки, хочу процитировать одно его заявление, которым я изумлен ужасающе. Он говорит: „мы должны диктовать свои законы драматургам, актерам, режиссерам и зрителю“. Вот так марксистский подход! Кто-то должен диктовать законы зрителю!
А вот, что мне рассказал заведующий Культотделом ВЦСПС тов. Исаев не дальше, как два дня тому назад, когда он пришел ко мне договариваться, по предложению т. Томского, относительно новой политики, которую мы все — и Культотдел ВЦСПС и все революционные театры— должны совместно проводить в отношении театральной работы в рабочих клубах.
Тов. Исаев вот что мне сказал: „рабочие“ — это он заявляет с полной ответственностью, — „рабочие требуют от инструкторов, от всех тех, кто обслуживает рабочие клубы, требуют иного репертуара, иного подхода к офор
млению, иной работы, более культурной. Они даже такой
лозунг выбросили: „долой агитку, нельзя ли что-нибудь покультурнее, похудожественнее“. Это очень интересно, что тот зритель, которого хочет заряжать т. Орлинский, говорит: „довольно, товарищи, не нажимайте вы, пожалуйста, с этими агитками .
Мы, строящие революционный театр (я сейчас говорю от имени своего театра, который я возглавляю; может быть, другие театры в этом меня поддержат) — мы должны
в сегодняшний день быть очень осторожными в разрешении вопроса о том, каким должен быть революционный репертуар, потому что здесь нет четкой договорен
ности. И я боюсь, что Орлинский, говоря здесь о зарядке, говорит о тех приемах вульгарного революционизирования, когда речь идет только о том, чтобы всякая пьеса оканчивалась непременно помахиванием красного флага, чтобы это была оголенная схема, где люди делятся на „красных“ и на „белых“, где нет живых людей и где
действуют абстракции. (Голос с места: „Пример“).— Пример? Пожалуйста.
Я был на спектакле МГСПС, когда шла переделка пьесы „Цемент“. Я видел, с каким напряжением драматург, режиссер старались зрительному залу навязать, что действующий в этой пьесе красноармеец должен вызы
вать у зрительного зала симпатию, но если этот красно
армеец не моется, не ходит никогда в уборную, потому что схеме не полагается ходить в уборную, — когда этот красноармеец говорит с инженером, который должен вызы
вать в зрительном зале антипатию, который должен быть дискредитирован, с точки зрения режиссера и драматурга, если этого инженера играет очень умный актер, который галантом своим старается вложить содержание в эту схему, берет на прокат из того, что он играл в прошлом репертуаре, делает это с большим искусством, преодолевает эту абстрактную схему и выявляет живой образ, — то все симпатии перекидываются на сторону этого инженера.
Для того, чтобы написать хорошую революционную пьесу, прежде всего надо научиться технике создания этих пьес. И вот, мы тут подходим к тому, что будет, если мы очень будем гладить по головке революционные театры за то, что они ставят „Штиль“, „Рост , „Купите револьвер“. Да простит мне Анатолий Васильевич, — я был поражен, когда увидел, что он восхваляет пьесу „Купите револьвер“. Здесь дело совсем не в том, — нравится или не нравится. Я думаю, что Анатолий Васильевич был
просто в хорошем настроении и, смотря этот спектакль как хороший драматург, просто создавал параллельно какую-то свою пьесу. Но когда я был на пьесе „Купите револьвер“, я боялся, что я сойду с ума — я ничего не понимал, это — дешевый экспрессионизм, это — такая леонидо — андреевщина, это — такая чепуха, которая происходит на сцене, как, например, последний монолог, когда какой-то сумасшедший человек бегал по сцене, - я совершенно не понимал, что этот сон означает.
Во всяком случае, хотя зарядка вещь хорошая, но нельзя забывать, что зритель на 9-м году революции вы
рос настолько, что уже имеет свой вкус и он нам коечто начинает диктовать, и через этот орган ВЦСПС уже подается нам сигнал к тому, чтобы мы строили пьесы
несколько иначе, бросили бы эти чепуховые схемы. Я как то заявил на докладе в Ленинграде, что если у части публики, у мещанской части публики, есть потребность посмотреть на адюльтер, если все это кому-то нужно, то нужно эту часть зрительного зала отвести в суд и заставить их в большом здании выслушивать показательные процессы, где типы, конечно, гораздо тоньше, потому что они прямо, непосредственно выхвачены из жизни и всякие кумушки, всякие люди, которые любят смотреть в замоч
ную скважину, получат там такое удовольствие, что, конечно,
ни один современный техник из современных драматургов не сможет с этим совладать. Большая часть наших драма
тургов, которые именуют себя пишущими революционные пьесы, этим занимаются — они подслушивают в вагонах, на вокзалах, на собраниях, на улицах какие-то словечки и начинают это нанизывать потом, выдумывают какую-то необычайную ситуацию, которая всегда немного отдает душком бандитским, — непременно в каждой пьесе кто-то кого-то „пыряет ножом в пузо“ или револьвер выстреливает в самую скучную минуту, когда делать больше ничего не остается, как выстрелить в чью-то голову, и чело
век падает и непременно при этом падает „белый“, а
„красный“ никогда не падает. Это — такая противная схема, которая, конечно, никого удовлетворить не может.
Мне скажут, — я такие заявления делал, и сейчас же выскочил какой-то уважаемый тов. Петухов и говорит: да здравствует искусство для искусства.
Мы заявляем со всей ответственностью, что мы не с ним, и не с теми, которые заявляют „искусство для искусства“. Дальше, мы всецело поддерживаем лозунг, что театры должны служить задачам времени. Да, они должны служить задачам времени, но какими средствами и какими способами? — Способами культур
ными. Нашу драматургию надо углубить, и здесь встает вопрос о создании единой театральной школы, единого театрального ВУЗ-а, в котором бы обучались не только актеры, не только режиссеры, но и драматурги, может быть, в первую очередь драматурги, когда мы переживаем такой репертуарный голод. И, конечно, вместе с ними будут обучаться и журналисты.
Я заявляю, товарищи, что сейчас нам пора поговорить о новых технических способах, о новых технических достижениях, которые мы откуда будем добывать? Из своей головы? — Нет, товарищи, надо учиться. Я не дальше, как два дня тому назад, слушал тов. Чижевского, кото
рый, с моей точки зрения, подавал большие надежды, он успехи, несомненно, сделал, но он притащил пьесу, которую мы не могли дослушать и на первой трети мы по
просили его замолчать — мы не могли эту пьесу слушать, до такой степени она была халтурна с явным стремлением эту пьесу всунуть в какой бы то ни было театр. Нельзя же, товарищи, организации, которая работает над такими текстами, как „Ревизор“ Гоголя, как „Дело“ Су
хово-Кобылина — нельзя же такую чепуху предлагать! Тут такое желание во что бы то ни стало сверкнуть къакимнибудь демагогическим лозунгом и потом отделаться: моя хата с края — все это такая заведомая халтура. Надо с этим бороться, и тут я совершенно не понимаю, как
тов. Орлинский, выбрасывая этот лозунг о зарядке, как он может, проводя свою линию, как он может в своей речи не задеть ни одним словом последнюю постановку
МХАТ-а 2-го, о котором он все время говорил, вокруг да около, о каком-то мистическом его уклоне и всем прочем, и не заметил, какое большое оздоровление произо
шло в этом театре, когда он представил такую великолепную работу, как это „Дело“.