АХМАТОВА И МАЯКОВСКИЙ.

Читая «Белую Стаю» Ахматовой,—вторую книгу ее стихов,—я думал: уже не постриглась ли Ахматова в монахини?
У первой книги было только название монашеское: «Четки», а вторая вся до последней страницы пропитана монастырской эстетикой. В облике Ахматовой означилась какаято жесткая строгость, и, по ее же словам, губы у нее стали «надменные», глаза «проро
ческие», руки «восковые», «сухие». Я как вижу черный клобук над ее пророческим ликом.
Уж давно мои уста
Не целуют, а пророчат,—
говорит она своему прежнему милому, напоминая ему о грехе и о Боге. Бог теперь у нее на устах постоянно. В России давно уже не было поэта, который поминал бы имя Господне так часто.
Когда идет дождь, Ахматова говорит: — Господь немилостив к жнецам и садоводам. Когда жарко, она говорит:
— Стало солнце немилостью Божьей. Увидев солнечный свет, говорит:
— Первый луч, благословенье Бога... Увидев звезды, говорит:
— Звезд иглистые алмазы к Богу взнесены.
Вся природа у нее оцерковленная. Даже озеро кажется ей похожим на церковь:
И озеро глубокое синело,
Крестителя нерукотворный храм.
Даже в описание зимы она вносит чисто-церковные образы: зима, по ее выражению, «белее сводов Смольного собора».
У всякого другого поэта эти метафоры показались бы манерной претензией, но у Ахматовой они до того гармонируют со всем ее монашеским обликом, что выходят живыми и подлинными.
Изображал Петербургскую осень, она говорит:
...воздух был совсем не наш,
А как подарок Божий, так чудесен,
и нет, кажется, такого предмета, которому она не придала бы эпитета: Божий. И солнце у нее «Божье», и мир «Божий», и щедрость «Божья», и воинство «Божье», и птицы
I.