2.

Не только о пьесе

рис. Савицкого
Не только о пьесе, но сначала и о пьесе . Даже глядя со стороны, легко себе пред
ставить, что написать пьесу с несколькими перекрещивающимися интригами — задача не
обычайно заманчивая. Интриги представляют из себя поперечные разрезы, вскрывающие плотную ткань быта. „Конец Криворыльска“
задуман так, что множество завязок идут с разных сторон, как острия, с тем, чтобы в одной какой-то точке, в одном фокусе дать удар. Но острия в одной точке не сходятся: где-то близко, но, не в ней. Так иногда бывает у фотографа: фокус не в фокусе и отсюда легкий туман.
„Конец Криворыльска“ смотрится с почти неослабевающим интересом, несмотря на его очевидные длинноты. Слишком уж занимателен этот вымышленный город с невымыш
ленными людьми. Но, в конце концов, мы кое-чего не понимаем, а этого не должно
быть. Так, например, что происходит на суде с Отченашем? Действительно ли он сходит с ума или симулирует сумасшествие? Для симуляции он слишком глуп. Если же его на самом деле поражает некий мистический заворот мозгов, то для этого не бы
ло достаточных предпосылок, если не счи
тать иескольких слов о непорочном зачатии Нимфы Мироновны. Затем, почему на суде умирает Севастьянов, этот интереснейший тип белого офицера с черной пустотой в душе. Умирает ли он от яда? Но тогда по
чему никто не видит, как он травится? Умирает ли он от отвращенья к жизни? Но
мы знаем, что с медицинской точки зрения такая причина неуважительна и что самый маленький грипп опаснее самого большого отчаянья. Или Севастьянов не умирает, а падает в обморок? Может быть. Мы не знаем... Но еще дальше. Испытанный Че
ховский рецепт о ружье, которое должно
выстрелить, раз в пьесе оно существует, Ромашовым не был соблюден. Его ружье
под названьем „белый уголь“ фигурирует, но не стреляет. Зачем же тогда оно фигу
рирует?.. На суде, во время самого бездейственного дествия данной пьесы, все время хочется сказать автору:
— Не пропагандируйте нас, мы уже распропагандированы.
И, действительно, ведь все мы, сидящие в театре, уже знаем, что Мугланова будет, должна быть оправдана. А раз мы это знаем, то для чего же тогда показывать суд? И
ГОРНИЧНАЯ - Рякина
еще одна деталь. Когда Мокроносов в последней сцене путает отчество своей дамы сердца, это неубедительно. Это уже юмор другого плана.
Но несмотря на все это, пьеса дает ряд интереснейших моментов и настолько крепко и остро вылепленных типов, что можно удивляться, как это они давно не появились в галлерее сценических образов. Ромашов буквально выхватил их живьем из жизни и пригвоздил к бумаге, как жуков, острием пера.
Прекрасный материал данный автором был прекрасно подан исполнителями. Корзинкин-Зубов едва ли не первый из всех.
Его манера говорить, самый тембр голоса, его фразочки на суде исключительны но яркости. Терешкович дал совершенно жут
кую фигуру человека, которому „скучно жить“, который и пьет, и нюхает кокаин, и шантажирует, и предает и ползет червем. Нельзя не отметить трудную сцену убийства (особенно хороша деталь со спичкой). Отченаш с его хохлацким говорком, с тру
бами и керосином и с курами в портфеле, необычайно убедителен и жив. Мугланова- Карташева несколько схематична. Но вернее всего эго вина не актрисы. Схематич
ность заложена в самом образе. Из второстепенных ролей нельзя не отметить Кирста-Полового и комсомольца - Агейченкова. Оба очень смешно и хорошо придуманы.