нам остается только поздравить его с таким мудрым самоограничением—применительно к преклонным годам и объективной обстановке (НЭП) — по части потребностей.
Но вместе с тем, это — преядовитый старикан! Эти „новые зрители“, дразнится он,—
не замечают (или делают вид, что не замечают) стопроцентного отсутствия „созвучий эпохе“, исканий технических достижений в театрах, находящихся в непосредственном ведении худ. п./д. МОНО.
Нет, дедушка, — эта ваша карта бита: наденьте очки и прочитайте в нашем 1-м же номере отзыв о Московском Мюзик- Холле!
Или вы не допускаете мысли, что может существовать театральный журнал — независимый от театров?
— „Пошлый опыт — ум глупцов .

„ПАЧКИ“

И „СЕВЕРЯНИНЩИНА“.

Кто-то из иронически настроенных публицистов недавно сказал: балет — это поле, усеянное костями вчерашнего дня. В этих словах явная и несомненная доля горькой истины. Если подвести баланс всем quasi достижениям балетного дня, то картина получилась бы самая неутешительная.
Здесь дело даже не столько в так называемом „классическом балете“, к кото
рому уже давно привешен горький титул покойника, но не подлежит ни малейшему сомнению, что значительная доля вины в том, что повсюду только „мертвые ко
сти , падает на наших „новаторов . Им было много дано, с них много и спросится.
Сколько глашатаев современного „ренессанса“, в сущности говоря, явились проводниками уже давным давно отзвучавших погудок вчерашнего дня! Сколько „новых голосов, доносивших до нас чуть ли не вопли исступленного новаторства, ока
зались вблизи шепелявостью лицеиста, опрысканного брокаровскими духами!
Сколько звонких фраз балетного „полевения явились всего-на-всего цитатами из „Северянина !
Но конечно вопрос вовсе не в „правом или „левом направлениях в балете. Уже хотя бы потому, что „авангард“ левого балета, барахтавшийся в тине самой что ни на есть мещанской красивости, потя
нулся вдруг в объятия Новерра и Петипа. Вопрос может и должен ставиться о всех путях современного балета, о путях, которые запутались в перепутьях.
Об „омертвении классического балета говорить, конечно, не приходится. Старо и скучно. Начались разговоры об этом еще со времени театрального „передвижни
чества когда условность старого балета оказалась внезапно вышедшей из моды.
Но дело все в том, что в старой классике была все же какая-го объективная
ценность, то зерно, пусть только формальное зерно, что дало ей возможность проглотить все бунты и реформы, не меняя, по существу, своей истинной сущности.
Формально все „реформы , базировавшиеся на классической технике (Фокин, Нижинский, Горский), не легли в стороне от классического балета. Они не были в сущ
ности „новым явлением, а только усовершенствованным изданием старого.
Но общественное мнение все же было поколеблено, „всерьез и надолго . Наконец опротестовали и технику. Балет был при
говорен к смерти и на его трупе запели гимн „освобожденному телу“. Но реформа Дункан оказалась явно беспочвенной. Здание строилось на песке.
Эпопея дунканизма уже в своих зачаточных формах носила элементы будущего провала. Бывают художники, удел которых лишь расчищать поприще для эпилогов. Таковой и была Дункан. Она сказала какие-то новые слова, но ее продолжатели применили граммофон. Она набросала эски
зы, они превратили их в вывески. Она дала мотивы, они создали из них дешевую музыку. То что явилось по еле нее, опере
дило ее целиком, но оказалось дегенерацией. И оно развивалось уже с клеймом эпигонства.
Но дунканизм и не мог быть ничем иным. Как искусство с очень небольшим изобразительным диапазоном, как искусство в высшей степени элементарное и примитив
ное, он не мог удержаться на сцене в своем первоначальном состоянии. Он неизбежно требовал усложненности форм, усложненности внешнего построения. Отсю
да явилась стилизация дунканизма в любом плане, начиная от элементарной экзотики и кончая рафинированной эротичностью.
И это обескровило дунканизм оконча
тельно. Сделало его пережитком самого