царь „пляшет под их дудку“, повязанный красным платочком манифеста! А в постановке пляски царя-то и не видно.
Третий акт, по характеру оформлення, примыкает к первому — и в основной ошибке („углубление“) и в основном достоинстве (задание по части ритма). В
отношении последнего здесь уже найдена хорошая мера. Налицо — ряд удачно разрешенных деталей (живописная толпа, смерть Звездочета и др.). Но многое осталось явно недоработанным. . .
Заслуживает быть отмеченным и посягновение на авторский финал. В партитуре Римского-Корсакова народ — угнетен
ный и забитый — покорно оплакивает (под грозными взглядами Амелфы) смерть До
дона и восклицает: „Как мы будем без царя“? У Лосского от толпы народа торжественной поступью выделяется широкий первый ряд и заявляет: „Жить мы
будем без царя“... Это, по правде гово
ря, не вышло,—потому что такие революционные заявления под унылую музыку ничуть не убедительны. Надо было тут что-то сделать и с музыкой: народ, напр, может тут же „разогнуть мо
гучую спину“ и закончить оперу б о д -
рым напевом, — экспроприировав его из партий Додона (напр., это превеселое со
единение кэкуокообразной темы с солдатской песней — во 2-м акте) или Петушка („Царствуй лежа на боку.“). . .
С трактовкой образа Полкана (Толкачев) произошло едва ли не недоразумение. И лаеподобная дикция этого персо
нажа и вся ухватка, повидимому ориентировалась на .... дворового пса. С какой бы стати? Воевода Полкан здесь един
ственный „государственно - мыслящий“ человек, — а отнюдь не „по - собачьи“ преданный Додону служака: сказочный Пол
кан, как известно, ведет свое происхождение от итальянского рыцаря Pulicane!.
Ну, а если замоскварецкие купцы излю

били это имя для своих симпатичных щенят—будущих сторожей их священной собственности, так это еще не основание „собачить“ бравого и наделенного здра

вым смыслом вояку! А между тем за этим „лаем“ нельзя было разобрать ни одного слова, — и все остроумные и просто забавные реплики Полкана начисто пропали . . .
Так, приблизительно равномерно распределились тени и свет в новой постановке „Золотого Петушка“. Для Большого Театра это огромный, едва ли не первый на моей четвертьвековой памяти — успех. САДКО

ДОГОРАЮЩЕЕ

ЛЕТО

В ЭРМИТАЖЕ
„СИМФОНИЯ“ В ЗИМНЕМ.
Один из многострадальных советских зрителей, сидевший в партере со мной рядом, прочитал:
— По какому случаю слякотная мелодрама?
Действительно: чем продиктовано возобновление этой фальшивой от начала до конца пьесы?
Знаменитая певица из породы „роковых женщин“ влюбляет в себя гениального му

зыканта, — юношу необычайно благородного не от мира сего. „Фатальной женщине“ несчастный, конечно, покоряется с безпомощностью фаталиста. Гений на краю ги

бели, но в последнюю минуту его, конечно, спасают бескорыстный меценат и любящая девушка, тоже необычайно благородные.
Музыканта (Ладогина) играл Блюменталь-Тамарин. Приковывает лицом, улыбкой, глазами, жестом. Тончайшее мастер
ство. Какой изумительный актер — и какое изумление вызывает его тяга к пьесам вроде „Симфонии“! Во имя чего ставится этот мелодраматический трафарет?
Если не считать Блюменталь-Тамарина и пары актеров, о которых ниже, истери
ческую пьесу истерически разыграли, Все металось и кричало.
Люминарская (Елена Прошич) взяла на редкость фальшивый тон, скатилась в уездного пошиба мелодраматизм. Люминарскую мы знаем по Замоскворецкому театру и думаем, что артистка поплатилась за то, что пришлось играть в ходульной от начала до конца пьесе.
Вместе с Люминарской и шумно барахтались Гетманов (Щепотьев), Бахметьев (Янсен), Розанов (Федорович) и др.
Обошлись без истерик лишь Розен - Санин (Ядринцев) и Штунц (Григорьев). Да еще недурна была моментами Лащилина (Соколова).