О, то зоветъ она, моя краса,
Зоветъ меня со вздохомъ страсти нѣжной, И полонъ я опять любви мятежной, Опять любви кипучей и земной...
Лечу къ тебѣ на землю, ангелъ мой. Лечу къ тебѣ изъ дальнихъ странъ эфира... Ставь самоваръ, прелестная Глафира!
Лечу стрѣлой, и все вокругъ меня
Уже не такъ, — совсѣмъ другое дѣло! Бъ бубенчики причудливо звеня,
Толпа тѣней какихъ-то пролетѣла.
Вотъ, профиль свой съ улыбкою клоня. Плыветъ луна надъ самою Москвою, И звѣздочки блестящіе толпою,
Не глыбы ужь безчувственныя... нѣтъ!_ Все ярче ихъ лукаво-нѣжный свѣтъ. Вотъ и лучи Глафирина камина...
О, скептицизмъ, — тони жь на днѣ графина!
XI.
Пусть мы живемъ лишь только мигъ одинъ, И шаръ земной былинкою несется,
Крутясь въ волнахъ клокочущихъ пучинъ,— Но пусть хоть мигъ весна любви смѣется! (Глафира-же мнѣ вновь нальетъ графинъ И сердце вновь наполнится экстазомъ...) Предъ вѣрою пускай смирится разумъ! Не разсуждай, о! смертный — и лови Мигъ золотой блаженства и любви...
Прочь, пугало идеи философской!
Но вотъ ужь я въ губерніи Московской.
Не знаю какъ: въ трубу или въ окно
Влетѣлъ я въ домъ, вновь очутившись въ
мірѣ, Какимъ путемъ — конечно все равно,
Но прямо палъ въ объятія къ Глафирѣ, И помнится за этимъ мнѣ одно:
Что на часахъ двѣнадцать ровно било, Глафира-же съ упрекомъ говорила, Зачѣмъ леталъ я безъ нея, одинъ,
На небеса, забравъ съ собой графинъ, И, обругавъ Медвѣдицу Большую,
Подставила мнѣ губки къ поцѣлую.
Л. Пальминъ.
(Святочный разсказъ. )
БЛИЗЪ края деревни, на притыкѣ, стоитъ изба вдовы Аксиньи.
Новенькая, срубленная изъ молодого сосноваго лѣса, пріютилась она между двухъ бѣлыхъ и развѣтвистыхъ березъ и такъ-то свѣтится, такъ-то любовно глядитъ тремя своими оконцами на широ
кое всполье, чго кто изъ постороннихъ мимо ни пройдетъ, кто ни проѣдетъ — непремѣнно полюбуется, а ивой еще и пріостановится, и скажетъ:
— Вишь, гдѣ приткнулась! Да давно-ли это? Какая за лѣто избенышка выросла!
— Славная хороминка! переговариваются обозники, доставляющіе съ Волги хлѣбъ въ наши лѣ
сныя мѣста. — Такъ надо полагать, братцы, что тутъ какая нибудь добрая сиротская душа гнѣздо завила. Потому привѣтно да радошно и глядитъ избеночка!
Какъ-бы въ отвѣтъ на это предположеніе, у одного изъ оконець показались съ бѣлокурыми го
ловками и розовыми личиками мальчикъ и дѣвочка. Обнялись дѣти и, застѣнчиво улыбаясь, съ любопытствомъ смотрятъ на длинный обозъ и выступающихъ за нимъ цѣлой гурьбою мужиковъ.
— Такъ и есть, — воскликнулъ одинъ: — вонъ ужь и птенцы повывелись!.. Постой-ка, паря, я добѣгу, узнаю, что тамъ...
Отъ гурьбы отсталъ нагольный тулупъ, твердый, какъ дубовая кора, насквозь провощенный, — свернулъ онъ съ дороги и зашагалъ прямо черезъ суг
робы къ новой избѣ. Завидѣли его птенцы, и не знаютъ, что имъ дѣлать — юркнуть-ли на полати,
или немного повременить. Но тулупъ вмѣстѣ съ шапкою, сдѣланною изъ волчьяго хвоста, закивалъ дружелюбно и засвѣтился большой, широкой русой бородою.
— Ну-ка, приподними стеклышко, хозяинъ! — Чего тебѣ надо, дядюшка?
— Добраго здоровья, хозяинъ! кланяется тулупъ. — Не одолжишь ли чего напиться?
При этихъ словахъ дѣвочка куда-то исчезаетъ, а мальчикъ остается у окошка, заслоненнаго бородою.
— Давно-ли въ новый-то домъ перешли? спрашиваетъ тулупъ.
— Да не такъ чтобы давно: съ Покрова только... — Та-акъ. А гдѣ жъ у васъ большакъ-то? — У насъ батюшки нѣтъ... — А мать?
— Матышка въ лѣсокь ушла, валежничку пособрать.
У окна снова появляется дѣвочка, держа на этотъ разъ къ рукѣ желѣзный ковшикъ.
— Вотъ, дядюшка, принесла я... На, испей! Черезъ полуоткрытое оконце просовывается въ избу громадная ручища и принимаетъ ковшъ.
— Квасокъ! проговорилъ тулупъ. — Ахъ, ты, милая!.. Уважила дѣвка... Вотъ, за что спасибо, такъ спасибо!
Тутъ въ ладъ съ широкою бородою заулыбалась и шапка изъ волчьяго хвоста. Звонкій, какъ се
ребряный колокольчикъ, ребячій смѣхъ разлился на всю избу.
— А? Такъ вы смѣяться надо мною! грозно заговорилъ тулупъ и полѣзъ за пазуху.
— Да на тебѣ, дядюшка, больно ужь шапка чудна... и борода у тебя смѣшная!..
Не вытерпѣлъ тулупъ, засмѣялся самъ и сказалъ:
— Ну, ладно!.. Когда поѣду назадъ, гостинецъ вамъ изъ города завезу, а пока вотъ вамъ отъ меня награда, двѣ копѣйки серебра. Богатѣйте съ моей легкой руки! Прощайте! Помните дядю Петра!
На подоконникъ упала монета, а тулупъ отправился догонять обозъ.
Съ тѣхъ поръ нерѣдко случалось, что какой-ни
будь дядя Антипъ или Пудъ, завидя проѣздомъ въ окнѣ малыхъ дѣтокъ, свертывалъ къ новой «хироминкѣ», просилъ напиться и клалъ на подоконникъ свои копѣйки.
Не смотря на свое одиночество и сиротство, не было изъ всей деревни веселѣе избы вдовиной. Какъ — благослови Богъ! — вошла Аксинья въ свой домикъ, такъ въ первый же день къ ней нагрянули дѣвки и говорятъ:
— Отдай избу намъ въ кортому, вдова: мы къ тебѣ, вдова, на бесѣдки станемъ ходить.
И вотъ, какъ только зажгутъ по деревнѣ вечеромъ лучину, изъ вдовиной избы несется ужь на волю пѣсня:
Красна дѣвица, слуга, Заложи добра коня!..
— Экое у меня веселье! говорила вдова, и ея лицо, начинавшее отъ заботъ безвременно стариться, опять молодѣло, и по щекамъ разливался лег
кій румянецъ. — Играйте, дѣвушки! Пока молоды,— веселитесь, милыя!..
—Ужь вы ельнички, вы березнички, Молодые горьки — все осеннички!
пѣли дѣвки, сидя за своими прялками, и расходились съ бесѣдки развѣ только послѣ третьихъ пѣтуховъ.
***
Почти ужь половина святокъ минула. Отошли въ деревнѣ Хмѣлевкѣ святочныя «игрища», которыя шумно справляются въ первые три дня. Дѣвки успѣли и къ сосѣднихъ деревняхъ «отгостить
ся», вернулись къ домамъ и опять, съ работами, собрались на бесѣдку къ вдовѣ Аксиньѣ.
На Хмѣлевку только что спустилась ночь. Въ глубокой синевѣ неба заблистали крупныя звѣзды... Въ улицѣ тишина и безлюдье: одни неровно попы
хивающіе и, точно старческій глазъ, мигающіе огоньки въ замерзлыхъ оконцахъ чорныхъ избъ свидѣтельствуютъ, что деревенскія люди еще не спятъ. Кругомъ, въ полумракѣ, стелятся бѣлыя по
ля; въ фантастическихъ формахъ встаютъ посреди ихъ разбросанные кусты, черными массами лежатъ
окрестныя селенія, а вдали, со всѣхъ сторонъ, какъ заколдованный, темнѣетъ и хмурится дремлющій лѣсъ... Вотъ, далеко - далеко, точно на самомъ концѣ земли, — надъ темнымъ лѣсомъ засеребрилась полоса свѣта; она постепенно растетъ и ширится, начиная слегка окрашиваться въ розовый цвѣтъ; верхушки сосенъ отчетливо уже выдѣлились и об
рисовались впереди этой свѣтозарной полосы. Еще немного и — свѣжій, полный мѣсяцъ поднялся изъ
за лѣса и тихо, незамѣтно, поплылъ по небесной лазури.
Между двухъ высокихъ березъ, разукрашенныхъ чудной бахромою инея и облитыхъ сверху кроткимъ сіяніемъ мѣсяца, за версту еще видна ярко освѣ
щенная избушка. Въ окнахъ, черезъ чистыя стек
ла, промелькнетъ, порою, густая коса, покажется молодое женское, лицо и отразится на стѣнѣ чьянибудь громадная тѣнь. А съ новыхъ полатей свѣ
сились двѣ бѣлыхъ головенки и слушаютъ, о чемъ говорятъ въ избъ: раскраснѣлись щоки ребятокъ и блестятъ, какъ звѣздочки, ихъ свѣтлые глазки.
Въ свѣтцѣ широкимъ пламенемъ горитъ лучина. По лавкамъ, съ гребнями сидятъ дѣвки и прядутъ;
весело пляшутъ въ ихъ рукахъ веретёна, кружась и обвиваясь нитками. Сама хозяйка дома, Аксинья, пристроилась съ своей пряхою на скамейкѣ, около выбѣленной печи и, время отъ времени, поправ
ляетъ въ свѣтцѣ лучину и зажигаетъ новую. Къ ней присусѣдилась съ шитьемъ молодая баба. Парней на бесѣдѣ нѣтъ. ПѢсенъ бесѣдницы не заводятъ: давно не видѣлись, такъ надо обо всемъ по
говорить и разсказать другъ дружкѣ. А за недѣлю святокъ не мало всего было: водили игрища, бѣ
гали завораживаться на перекрестки, цѣловались съ парнями и... многаго даже не припомнишь!.. Успѣли все, о чемъ можно, разсказать, ничего, кажется, ужь не осталось — и замолчали...
— Сколько грѣховъ мы, дѣвоньки, на душу приняли! проговорила одна изъ бесѣдницъ и накло
нилась почти къ самому гребню своей молодой головою.
Низко склонились головы и другихъ бесѣдницъ. Подъ вліяніемъ мысли о сдѣланныхъ грѣхахъ,
всѣ притихли и нѣсколько минутъ пряли молча... Въ избѣ лишь потрескивала весело горѣвшая лу
чина, да со двора заглядывала въ окно мѣсячная ночь.
— А что, подружки, нарушила молчаніе черноволосая дѣвка: — неужли нонче о святкахъ такъ мы и не сходимъ въ овины, поворожить?
— Что ты, что. ты еще удумала, отчаянная! — накинулась на черноволосую дѣвку половина бе
сѣды. — Безъ того не знаешь, куда грѣхи дѣвать, а ты еще въ овинъ... Смотри, Матрена, онъ тебя
ужь когда-ни-то да облапитъ! Попадешься ты ему въ когти...
— Ахъ, грѣхи наши, грѣхи! — завздыхала молодая баба, растопыривъ передъ собою мужнины портки, которые она усердно шила.
— Экая ночь-то, дѣвоньки, добавила она, заглядывая въ окошко. — Не ужь мы, хоть погодя — то, не выдемъ, не погуляемъ при мѣсяцѣ? Да что изъ парней сегодня никто нейдетъ!
— А тебѣ хочется погулять? послышалось съ полатей.
— Страсть какъ хочется, Василко! отвѣтила Матрена.
— Ну, такъ я слѣзу...
— Куда это ты, сынокъ, собираешься? подняла на полати голову Аксинья.
— Къ Матрешѣ. Больно мнѣ охота теперь погулять. Вишь, какъ на улицѣ мѣсяцъ свѣтитъ!
— Вотъ тебѣ, Матрена, женихъ! засмѣялись на бесѣдѣ. — Нечего и въ овинъ ходить: судьба сама къ тебѣ съ полатей валитъ. Ай, Василко!
Смѣялись дѣвки надъ Матреною, а сами никакъ не могли удержаться, чтобы не заглянуть въ окошко: мѣсяцъ все ярче и ярче свѣтилъ, снѣжныя поля такъ и сыпали мильонны разноцвѣтыхъ искръ, а синее небо, съ безчисленными хорами не
замѣтно двигающихся свѣтилъ, приковывало къ себѣ людскія очи и сулило покоившейся во снѣ землѣ вѣчныя радости и блаженство. Чудная ночь, бо
жественная ночь! Она сходитъ на землю только о святкахъ, чаруетъ людей и обманываетъ!..
— А правда-ли, что дядюшка Трофимъ колдунъ?
вырывается чей-то голосъ на бесѣдѣ. — У него,
☛
X.
XII.
Зоветъ меня со вздохомъ страсти нѣжной, И полонъ я опять любви мятежной, Опять любви кипучей и земной...
Лечу къ тебѣ на землю, ангелъ мой. Лечу къ тебѣ изъ дальнихъ странъ эфира... Ставь самоваръ, прелестная Глафира!
Лечу стрѣлой, и все вокругъ меня
Уже не такъ, — совсѣмъ другое дѣло! Бъ бубенчики причудливо звеня,
Толпа тѣней какихъ-то пролетѣла.
Вотъ, профиль свой съ улыбкою клоня. Плыветъ луна надъ самою Москвою, И звѣздочки блестящіе толпою,
Не глыбы ужь безчувственныя... нѣтъ!_ Все ярче ихъ лукаво-нѣжный свѣтъ. Вотъ и лучи Глафирина камина...
О, скептицизмъ, — тони жь на днѣ графина!
XI.
Пусть мы живемъ лишь только мигъ одинъ, И шаръ земной былинкою несется,
Крутясь въ волнахъ клокочущихъ пучинъ,— Но пусть хоть мигъ весна любви смѣется! (Глафира-же мнѣ вновь нальетъ графинъ И сердце вновь наполнится экстазомъ...) Предъ вѣрою пускай смирится разумъ! Не разсуждай, о! смертный — и лови Мигъ золотой блаженства и любви...
Прочь, пугало идеи философской!
Но вотъ ужь я въ губерніи Московской.
Не знаю какъ: въ трубу или въ окно
Влетѣлъ я въ домъ, вновь очутившись въ
мірѣ, Какимъ путемъ — конечно все равно,
Но прямо палъ въ объятія къ Глафирѣ, И помнится за этимъ мнѣ одно:
Что на часахъ двѣнадцать ровно било, Глафира-же съ упрекомъ говорила, Зачѣмъ леталъ я безъ нея, одинъ,
На небеса, забравъ съ собой графинъ, И, обругавъ Медвѣдицу Большую,
Подставила мнѣ губки къ поцѣлую.
Л. Пальминъ.
(Святочный разсказъ. )
БЛИЗЪ края деревни, на притыкѣ, стоитъ изба вдовы Аксиньи.
Новенькая, срубленная изъ молодого сосноваго лѣса, пріютилась она между двухъ бѣлыхъ и развѣтвистыхъ березъ и такъ-то свѣтится, такъ-то любовно глядитъ тремя своими оконцами на широ
кое всполье, чго кто изъ постороннихъ мимо ни пройдетъ, кто ни проѣдетъ — непремѣнно полюбуется, а ивой еще и пріостановится, и скажетъ:
— Вишь, гдѣ приткнулась! Да давно-ли это? Какая за лѣто избенышка выросла!
— Славная хороминка! переговариваются обозники, доставляющіе съ Волги хлѣбъ въ наши лѣ
сныя мѣста. — Такъ надо полагать, братцы, что тутъ какая нибудь добрая сиротская душа гнѣздо завила. Потому привѣтно да радошно и глядитъ избеночка!
Какъ-бы въ отвѣтъ на это предположеніе, у одного изъ оконець показались съ бѣлокурыми го
ловками и розовыми личиками мальчикъ и дѣвочка. Обнялись дѣти и, застѣнчиво улыбаясь, съ любопытствомъ смотрятъ на длинный обозъ и выступающихъ за нимъ цѣлой гурьбою мужиковъ.
— Такъ и есть, — воскликнулъ одинъ: — вонъ ужь и птенцы повывелись!.. Постой-ка, паря, я добѣгу, узнаю, что тамъ...
Отъ гурьбы отсталъ нагольный тулупъ, твердый, какъ дубовая кора, насквозь провощенный, — свернулъ онъ съ дороги и зашагалъ прямо черезъ суг
робы къ новой избѣ. Завидѣли его птенцы, и не знаютъ, что имъ дѣлать — юркнуть-ли на полати,
или немного повременить. Но тулупъ вмѣстѣ съ шапкою, сдѣланною изъ волчьяго хвоста, закивалъ дружелюбно и засвѣтился большой, широкой русой бородою.
— Ну-ка, приподними стеклышко, хозяинъ! — Чего тебѣ надо, дядюшка?
— Добраго здоровья, хозяинъ! кланяется тулупъ. — Не одолжишь ли чего напиться?
При этихъ словахъ дѣвочка куда-то исчезаетъ, а мальчикъ остается у окошка, заслоненнаго бородою.
— Давно-ли въ новый-то домъ перешли? спрашиваетъ тулупъ.
— Да не такъ чтобы давно: съ Покрова только... — Та-акъ. А гдѣ жъ у васъ большакъ-то? — У насъ батюшки нѣтъ... — А мать?
— Матышка въ лѣсокь ушла, валежничку пособрать.
У окна снова появляется дѣвочка, держа на этотъ разъ къ рукѣ желѣзный ковшикъ.
— Вотъ, дядюшка, принесла я... На, испей! Черезъ полуоткрытое оконце просовывается въ избу громадная ручища и принимаетъ ковшъ.
— Квасокъ! проговорилъ тулупъ. — Ахъ, ты, милая!.. Уважила дѣвка... Вотъ, за что спасибо, такъ спасибо!
Тутъ въ ладъ съ широкою бородою заулыбалась и шапка изъ волчьяго хвоста. Звонкій, какъ се
ребряный колокольчикъ, ребячій смѣхъ разлился на всю избу.
— А? Такъ вы смѣяться надо мною! грозно заговорилъ тулупъ и полѣзъ за пазуху.
— Да на тебѣ, дядюшка, больно ужь шапка чудна... и борода у тебя смѣшная!..
Не вытерпѣлъ тулупъ, засмѣялся самъ и сказалъ:
— Ну, ладно!.. Когда поѣду назадъ, гостинецъ вамъ изъ города завезу, а пока вотъ вамъ отъ меня награда, двѣ копѣйки серебра. Богатѣйте съ моей легкой руки! Прощайте! Помните дядю Петра!
На подоконникъ упала монета, а тулупъ отправился догонять обозъ.
Съ тѣхъ поръ нерѣдко случалось, что какой-ни
будь дядя Антипъ или Пудъ, завидя проѣздомъ въ окнѣ малыхъ дѣтокъ, свертывалъ къ новой «хироминкѣ», просилъ напиться и клалъ на подоконникъ свои копѣйки.
Не смотря на свое одиночество и сиротство, не было изъ всей деревни веселѣе избы вдовиной. Какъ — благослови Богъ! — вошла Аксинья въ свой домикъ, такъ въ первый же день къ ней нагрянули дѣвки и говорятъ:
— Отдай избу намъ въ кортому, вдова: мы къ тебѣ, вдова, на бесѣдки станемъ ходить.
И вотъ, какъ только зажгутъ по деревнѣ вечеромъ лучину, изъ вдовиной избы несется ужь на волю пѣсня:
Красна дѣвица, слуга, Заложи добра коня!..
— Экое у меня веселье! говорила вдова, и ея лицо, начинавшее отъ заботъ безвременно стариться, опять молодѣло, и по щекамъ разливался лег
кій румянецъ. — Играйте, дѣвушки! Пока молоды,— веселитесь, милыя!..
—Ужь вы ельнички, вы березнички, Молодые горьки — все осеннички!
пѣли дѣвки, сидя за своими прялками, и расходились съ бесѣдки развѣ только послѣ третьихъ пѣтуховъ.
***
Почти ужь половина святокъ минула. Отошли въ деревнѣ Хмѣлевкѣ святочныя «игрища», которыя шумно справляются въ первые три дня. Дѣвки успѣли и къ сосѣднихъ деревняхъ «отгостить
ся», вернулись къ домамъ и опять, съ работами, собрались на бесѣдку къ вдовѣ Аксиньѣ.
На Хмѣлевку только что спустилась ночь. Въ глубокой синевѣ неба заблистали крупныя звѣзды... Въ улицѣ тишина и безлюдье: одни неровно попы
хивающіе и, точно старческій глазъ, мигающіе огоньки въ замерзлыхъ оконцахъ чорныхъ избъ свидѣтельствуютъ, что деревенскія люди еще не спятъ. Кругомъ, въ полумракѣ, стелятся бѣлыя по
ля; въ фантастическихъ формахъ встаютъ посреди ихъ разбросанные кусты, черными массами лежатъ
окрестныя селенія, а вдали, со всѣхъ сторонъ, какъ заколдованный, темнѣетъ и хмурится дремлющій лѣсъ... Вотъ, далеко - далеко, точно на самомъ концѣ земли, — надъ темнымъ лѣсомъ засеребрилась полоса свѣта; она постепенно растетъ и ширится, начиная слегка окрашиваться въ розовый цвѣтъ; верхушки сосенъ отчетливо уже выдѣлились и об
рисовались впереди этой свѣтозарной полосы. Еще немного и — свѣжій, полный мѣсяцъ поднялся изъ
за лѣса и тихо, незамѣтно, поплылъ по небесной лазури.
Между двухъ высокихъ березъ, разукрашенныхъ чудной бахромою инея и облитыхъ сверху кроткимъ сіяніемъ мѣсяца, за версту еще видна ярко освѣ
щенная избушка. Въ окнахъ, черезъ чистыя стек
ла, промелькнетъ, порою, густая коса, покажется молодое женское, лицо и отразится на стѣнѣ чьянибудь громадная тѣнь. А съ новыхъ полатей свѣ
сились двѣ бѣлыхъ головенки и слушаютъ, о чемъ говорятъ въ избъ: раскраснѣлись щоки ребятокъ и блестятъ, какъ звѣздочки, ихъ свѣтлые глазки.
Въ свѣтцѣ широкимъ пламенемъ горитъ лучина. По лавкамъ, съ гребнями сидятъ дѣвки и прядутъ;
весело пляшутъ въ ихъ рукахъ веретёна, кружась и обвиваясь нитками. Сама хозяйка дома, Аксинья, пристроилась съ своей пряхою на скамейкѣ, около выбѣленной печи и, время отъ времени, поправ
ляетъ въ свѣтцѣ лучину и зажигаетъ новую. Къ ней присусѣдилась съ шитьемъ молодая баба. Парней на бесѣдѣ нѣтъ. ПѢсенъ бесѣдницы не заводятъ: давно не видѣлись, такъ надо обо всемъ по
говорить и разсказать другъ дружкѣ. А за недѣлю святокъ не мало всего было: водили игрища, бѣ
гали завораживаться на перекрестки, цѣловались съ парнями и... многаго даже не припомнишь!.. Успѣли все, о чемъ можно, разсказать, ничего, кажется, ужь не осталось — и замолчали...
— Сколько грѣховъ мы, дѣвоньки, на душу приняли! проговорила одна изъ бесѣдницъ и накло
нилась почти къ самому гребню своей молодой головою.
Низко склонились головы и другихъ бесѣдницъ. Подъ вліяніемъ мысли о сдѣланныхъ грѣхахъ,
всѣ притихли и нѣсколько минутъ пряли молча... Въ избѣ лишь потрескивала весело горѣвшая лу
чина, да со двора заглядывала въ окно мѣсячная ночь.
— А что, подружки, нарушила молчаніе черноволосая дѣвка: — неужли нонче о святкахъ такъ мы и не сходимъ въ овины, поворожить?
— Что ты, что. ты еще удумала, отчаянная! — накинулась на черноволосую дѣвку половина бе
сѣды. — Безъ того не знаешь, куда грѣхи дѣвать, а ты еще въ овинъ... Смотри, Матрена, онъ тебя
ужь когда-ни-то да облапитъ! Попадешься ты ему въ когти...
— Ахъ, грѣхи наши, грѣхи! — завздыхала молодая баба, растопыривъ передъ собою мужнины портки, которые она усердно шила.
— Экая ночь-то, дѣвоньки, добавила она, заглядывая въ окошко. — Не ужь мы, хоть погодя — то, не выдемъ, не погуляемъ при мѣсяцѣ? Да что изъ парней сегодня никто нейдетъ!
— А тебѣ хочется погулять? послышалось съ полатей.
— Страсть какъ хочется, Василко! отвѣтила Матрена.
— Ну, такъ я слѣзу...
— Куда это ты, сынокъ, собираешься? подняла на полати голову Аксинья.
— Къ Матрешѣ. Больно мнѣ охота теперь погулять. Вишь, какъ на улицѣ мѣсяцъ свѣтитъ!
— Вотъ тебѣ, Матрена, женихъ! засмѣялись на бесѣдѣ. — Нечего и въ овинъ ходить: судьба сама къ тебѣ съ полатей валитъ. Ай, Василко!
Смѣялись дѣвки надъ Матреною, а сами никакъ не могли удержаться, чтобы не заглянуть въ окошко: мѣсяцъ все ярче и ярче свѣтилъ, снѣжныя поля такъ и сыпали мильонны разноцвѣтыхъ искръ, а синее небо, съ безчисленными хорами не
замѣтно двигающихся свѣтилъ, приковывало къ себѣ людскія очи и сулило покоившейся во снѣ землѣ вѣчныя радости и блаженство. Чудная ночь, бо
жественная ночь! Она сходитъ на землю только о святкахъ, чаруетъ людей и обманываетъ!..
— А правда-ли, что дядюшка Трофимъ колдунъ?
вырывается чей-то голосъ на бесѣдѣ. — У него,
☛
X.
XII.