Святочный разсказъ.
(Окончаніе, — см. № 1.)
По прежнему тишина и покой, невозмутимый покой, царятъ на деревнѣ...
Весь порядокъ, обращенный къ мѣсяцу, облитъ мягкимъ свѣтомъ: окутанныя соломою избы, дворы съ тесовыми навѣсами, выдавшимися надъ плотно затворенными воротами, высокія на столбахъ крыль
ца, сверкающія подъ пышнымъ снѣгомъ кровли, даже узоры на замерзшихъ стеклахъ — все, до мель
чайшихъ подробностей, таково ясно и отчетливо видно при мѣсяцѣ. Другой порядокъ, на противоположной сторонѣ, точно спрятался и слился въ теми: широкая тѣнь откинулась отъ его строеній, захватила чуть не полъулицы и протянулася вдоль всей деревни, перерѣзываемая лишь свѣтлыми полосами на прогонахъ.
На крыльцѣ одной избы, стоящей на освѣщенной сторонѣ, заскрипѣла протяжно дверь, и вслѣдъ за тѣмъ раздались мужскіе голоса.
— Не ходи!.. Не утруждай себя, — говорилъ мужикъ въ полушубкѣ и шапкѣ.
— Ничего, я провожу, — отвѣчалъ другой, показываясь на крыльцѣ въ рубашкѣ и съ открытой головой.
— Э, не дѣло, сватъ! Ты остудишься!
— Не перечь, Антонъ Поликарповъ... Хочу тебя проводить — и провожу...
— Слушай, Потапъ Сидорычъ: вѣдь ты теперь распотѣвши и въ одной рубахѣ...
— Вѣрно. А ты мнѣ сватъ, пли нѣтъ?
— А ты разя ужь забылъ, что мы по рукамъ съ тобой ударили?
— Такъ что-же ты зря мелешь?! Поворачивай оглобли да опять въ избу: вина у насъ, чай, еще осталось!
— Что ты?! ужаснулся сватъ. — Нешь можно?.. Снова заскрипѣла дверь, и голоса замолкли.
Въ это время отъ вдовиной избы отдѣлились четыре женскія фигуры, пріостановились на минуту, вперивъ глаза на свѣтившій прямо въ ихъ ли
ца мѣсяцъ, оглядѣлись вокругъ и, одна за другой, стали перебѣгать наискось черезъ дорогу. Достиг
нувъ темной стороны, онѣ пошли уже не спѣша и крадучись, чтобы не быть кѣмъ замѣченными, по тропинкѣ, проложенной мимо самыхъ избъ; черезъ двѣ три минуты фигуры совсѣмъ потонули въ гус
той тѣни. Едва только скрылись онѣ, какъ изъза березъ, заботливо охранявшихъ сиротское гнѣздо, выползли два парня, безшумно поднялись,—
у одного въ рукахъ была гармоника, — тихо о чемъто переговорили между собою и потомъ оба пошли на деревню, но за угломъ перваго-же двора исчезли...
Осторожно и не торопясь подвигались впередъ смѣлыя бесѣдницы. Вотъ ужь и домъ Агафьи. Еще два прогона — и конецъ Хмѣлевки, поле чистое, и дорога, прямо въ село...
— Постойка-те, дѣвоньки!.. Ровно бы мужики говорятъ!..
Пріостановились.
Дѣйствительно говорятъ и говорятъ на ближнемъ крыльцѣ.
— Ты никакъ въ одной рубахѣ вышелъ? спрашиваетъ одинъ голосъ.
— Нельзя, надо проводить, — отвѣчаетъ другой: — ты гость, а я хозяинъ... Гостя завсегда надо уважить...
— Я и безъ того много тобою доволенъ, Потапъ Сидорычъ... Ты остудишься! Вернись въ избу!..
— Ничего... на дворѣ тепло: вишь, какая свѣтлынь разливается!.. А ты — чудакъ, право, чело
вѣкъ! — толкуешь все: остудишься!.. Слушаю это и,
и больно мнѣ на тебя смѣшно, Поликарпычъ! Право слово! Вотъ такъ-таки и хочется мнѣ разсмѣяться!..
Не сдержались при послѣднихъ словахъ въ тѣни, насупротивъ: фыркнули, расхохотались на всю
улицу и кинулись бѣжать, позабывъ о всякой осторожности.
— Это ты, Антонъ Поликарповъ?..
— Что ты, сватъ?! Слышишь, чай, гдѣ грохочутъ!
Свѣтлая полоса, на которую набѣжала дѣвки съ молодайкою окончательно ихъ выдала: оба свата —
слава Богу! — не утратили еще способности распознавать предметы, и потому, какъ только уви
дѣли, такъ сразу же безъ особеннаго труда, и со
образили, что смѣхъ принадлежалъ ни кому иному,
какъ именно четыремъ женскимъ фигурамъ, такъ неожиданно обрисовавшимися посреди улицы.
— Видѣлъ, сватъ, кто?..
— Видѣлъ!.. Гляди, сватъ, не съ ними ли и
моя кобыла? Подемъ за дѣвками? Да право! Посмотримъ, куда онѣ, хвосты-то поднявши, скачутъ такъ прытко!..
— Съ ума ты, что ли, сошелъ? Да ты весь остудишься!
— Подемъ, сватъ... Погуляемъ! Больно ужь ночь хороша...
— Да ты хоть шубу накинь... Нѣшь такъ можно?
— Ладно. Шубу я, пожалуй, захвачу.
Немного спустя, оба свата, въ шапкахъ, сапогахъ и полушубкахъ, — на одномъ полушубокъ въ накидку, — сходили, обнявшись, съ высокаго крыльца, подолгу останавливаясь почему-то на ступень
кахъ. Они громко смѣялись, очевидно — совершенно довольные другъ другомъ...
— Ахъ, сватъ! говорилъ одинъ: погуляемъ...
— Погуляемъ, соглашался другой. — Ты ужь на меня положись... Я тебя соблюду!..
— Соблюди!.. Ты это въ силахъ?.. — Какъ есть...
— Ладно!.. Запѣвай, коли такъ, «зазнобушку»!
Сватъ безпрекословно повиновался.
„За-а-азно-о-о-обушка больша-ая“ ..
началъ Антонъ Поликарповъ, размахивая правой рукою, а лѣвою продолжая обнимать свата, и энергически потрясая головой.
„Ой! не про насъ ли съ тобой, за-а-азно-о-бушка“, подхватилъ Потапъ Сидорычъ такимъ сильнымъ голосомъ, что разбудилъ гдѣ-то спавшую дворняшку, которая вскочила, вытянула шею и завыла на мѣсяцъ.
„Злы-е лю-люди го-го говор-я-я-ятъ“, продолжали оба пѣвца...
— Стой, сватъ! Полушубокъ свалился...
— Да надѣнь ты его въ рукава... Ахъ, какой ты, Сидорычъ!... Вѣдь ты остудишься!
— Не бойсь. Въ накидку свободнѣй мнѣ пѣть... Ну!...
„Ой! тебя, бабочка, все ругаютъ,
Me-ня, меня, молодца, браня-я-ять“!..
— Сватъ, а гдѣ-жъ дѣвки? Онѣ бы намъ подсобили... Потеряли мы дѣвокъ!
— Найдемъ. Далѣ села не пойдутъ... Придерживай, придерживай полушубокъ, сватъ. Говорю тебѣ: остудишься!
А дѣвки между тѣмъ были ужь за деревнею и шли но дорогѣ полемъ, раскинувшимся передъ ними бѣлой широкой скатертью. Онѣ хотѣли было прой
ти только до конца деревни, убѣдиться, что за ними никто изъ парней не подсматриваетъ и затѣмъ повернуть тихонько къ овинамъ; но чудная ночь, съ ея волшебными красотами и чарами, помимо воли, несла ихъ все дальше, манила куда-то и звала неслы
шно, но тѣмъ не менѣе настойчиво и страстно...
Особенно дѣйствовала эта ночь на Матрену: вся она поддалась ея чарующій силѣ и чуть не бѣжала, не обращая вниманія на своихъ подругъ...
— Будетъ, дѣвоньки. — заговорила первая Марфа. — Куда въ даль-то забиваться.
— Гляди, еще встрѣнется кто, предполагала Соломонида: — напужаетъ!
— Матрешь! позвала Агафья. — Вернемся? Не сразу, однако, отозвалась Матрена.
— Да что ты, взаправду, дуришь? заговорили снова подруги. — Въ полѣ и безъ того однѣмъ жутко, а тутъ еще ты...
— А мнѣ хорошо, дѣвоньки! отозвалась Матрена и вздохнула такъ довольно. — Чего бояться?.. Эта
кая ночь... Да а бы не ушла съ улицы: воля, гуляй на просторѣ дѣвичья душа!
— Матрена! сказала молодайка. — Вотъ ты у насъ смѣла: ежели-бы повстрѣчался намъ сичасъ на лошади парень, — знамо какой хорошенькій! —по
встрѣчался бы и позвалъ съ собою: не за дурнымъ чѣмъ, а такъ... Испугалась бы ты?
— Я?... и Матрена засмѣялась. — Я вскочила бы въ саночки къ пареньку, молодайка, выхватила у паренька изъ рукъ возжи, поприжалась къ нему поближе — только бы вы тогда меня и видѣли!
— Ахъ, ты отчаянная! - удивилась Соломонида.— А мнѣ бы тутъ и конецъ всей жисти: обмерла бы и въ саняхъ отъ страсти...
— Про тебя что ужь говорить, — подпустила Марѳа: - ты у насъ баба робкая. Не даромъ въ скиты-то хошь идти... Ну, дѣвки, повернемъ ко дворамъ?
Повернули назадъ и пошли молча, глядя на свѣтлый мѣсяцъ, ярко горѣвшія звѣзды и бѣлое поле. Тихое и безмолвное, оно, казалось, спало въ объятіяхъ голубой ночи, а надъ нимъ летали чуд
ные сны: отъ этихъ сновъ, почти ежеминутно, кругомъ точно что вспыхивало и загоралось, точно чья грудь сладко поднималась — нѣжная и ослѣпительная, вся блистающая грудь...
— Видите, дѣвоньки, какъ снѣги трепещутъ! указывала Матрена. — Это они съ мѣсяцемъ переговариваются.
— Ахъ, матушки! — испугалась молодая баба.- Ровно живое что шевелится!
— У тебя все шевелится, - упрекнула Марфа: — сидѣть бы лучше тебѣ за мужниной работой, чѣмъ съ дѣвками хороводиться!... По что увязилась за нами, коли ты всего боишься?
— Молодайка не боится, — заступилась Агафья: — она это насъ только испытываетъ. А вотъ погляди ужо, ежели она съ нами въ овинъ завораживаться не пойдетъ.
— Молчите, дѣвки! - крикнула Матрена: — жилье близко, услышатъ... Надо будетъ взять на-право, околицей да на гумно къ дядѣ Трофиму: тамъ большая тропа къ овину.
***
Сваты долго отыскивали пропавшихъ изъ глазъ дѣвокъ, но, сколько времени они ни бродили, никакъ не могли выбраться за черту деревни: оче
видно, ночь успѣла и на нихъ напустить свои чары.
Къ счастью, Антонъ Поликарповъ замѣтилъ въ одной избѣ свѣтъ и пригласилъ свата идти на огонекъ:
навѣрно добрые люди тамъ имъ скажутъ, какъ отыскать дорогу прямо къ селу. Каково же было изумленіе обоихъ сватовъ, когда они послѣ, довольно продолжительныхъ обшариваній четырьмя рука
ми, нащупали, наконецъ, дверную скобу, дернули за нее и очутились лицомъ къ лицу съ цѣловаль
никомъ: они попали прямо въ кабакъ! Хотя сваты и не захватили съ собою денегъ, но, какъ оба они люди почтенные и цѣловальнику давно извѣст
ные, то и не встрѣтили на малѣйшаго затрудненія въ полученіи небольшихъ размѣровъ посудины. Они
ни за что бы не спросили себѣ вина, еслибы къ ╬
╬ двадцать руку хозяина заведенія и благополучно выкатились на улицу. Но — тутъ съ ними произошло новое очарованіе. Прежде всего Антону Поликарпову показалось, что нарѣченный его сватъ оступился, взмахнулъ ногами въ воздухѣ и растя
нулся на снѣгу, какъ у себя дома на полатяхъ или кутникѣ. Потапу же Сидорычу вдругъ представилось, что его нареченный сватъ стоить на корточ
кахъ и колдуетъ на шапкѣ. Оба свата сперва разсмѣялись, потомъ принялись дѣлать взаимныя по
пытки къ сокращенію пространства, раздѣлявшаго ихъ другъ отъ друга, и, наконецъ, ужь заговорили:
— Сватъ! все-ли у тебя благополучно? — Слава Богу. Я доволенъ...
У пріятелей на глазахъ задрожали слезы.
— Я тебя соблюду, — говорилъ одинъ. — Только ты не остудись!..
— Не забуду твоего пріятства, сватъ, — говорилъ другой. — Соблюди... Ты тверже меня земли держишься.
☛
(Окончаніе, — см. № 1.)
По прежнему тишина и покой, невозмутимый покой, царятъ на деревнѣ...
Весь порядокъ, обращенный къ мѣсяцу, облитъ мягкимъ свѣтомъ: окутанныя соломою избы, дворы съ тесовыми навѣсами, выдавшимися надъ плотно затворенными воротами, высокія на столбахъ крыль
ца, сверкающія подъ пышнымъ снѣгомъ кровли, даже узоры на замерзшихъ стеклахъ — все, до мель
чайшихъ подробностей, таково ясно и отчетливо видно при мѣсяцѣ. Другой порядокъ, на противоположной сторонѣ, точно спрятался и слился въ теми: широкая тѣнь откинулась отъ его строеній, захватила чуть не полъулицы и протянулася вдоль всей деревни, перерѣзываемая лишь свѣтлыми полосами на прогонахъ.
На крыльцѣ одной избы, стоящей на освѣщенной сторонѣ, заскрипѣла протяжно дверь, и вслѣдъ за тѣмъ раздались мужскіе голоса.
— Не ходи!.. Не утруждай себя, — говорилъ мужикъ въ полушубкѣ и шапкѣ.
— Ничего, я провожу, — отвѣчалъ другой, показываясь на крыльцѣ въ рубашкѣ и съ открытой головой.
— Э, не дѣло, сватъ! Ты остудишься!
— Не перечь, Антонъ Поликарповъ... Хочу тебя проводить — и провожу...
— Слушай, Потапъ Сидорычъ: вѣдь ты теперь распотѣвши и въ одной рубахѣ...
— Вѣрно. А ты мнѣ сватъ, пли нѣтъ?
— А ты разя ужь забылъ, что мы по рукамъ съ тобой ударили?
— Такъ что-же ты зря мелешь?! Поворачивай оглобли да опять въ избу: вина у насъ, чай, еще осталось!
— Что ты?! ужаснулся сватъ. — Нешь можно?.. Снова заскрипѣла дверь, и голоса замолкли.
Въ это время отъ вдовиной избы отдѣлились четыре женскія фигуры, пріостановились на минуту, вперивъ глаза на свѣтившій прямо въ ихъ ли
ца мѣсяцъ, оглядѣлись вокругъ и, одна за другой, стали перебѣгать наискось черезъ дорогу. Достиг
нувъ темной стороны, онѣ пошли уже не спѣша и крадучись, чтобы не быть кѣмъ замѣченными, по тропинкѣ, проложенной мимо самыхъ избъ; черезъ двѣ три минуты фигуры совсѣмъ потонули въ гус
той тѣни. Едва только скрылись онѣ, какъ изъза березъ, заботливо охранявшихъ сиротское гнѣздо, выползли два парня, безшумно поднялись,—
у одного въ рукахъ была гармоника, — тихо о чемъто переговорили между собою и потомъ оба пошли на деревню, но за угломъ перваго-же двора исчезли...
Осторожно и не торопясь подвигались впередъ смѣлыя бесѣдницы. Вотъ ужь и домъ Агафьи. Еще два прогона — и конецъ Хмѣлевки, поле чистое, и дорога, прямо въ село...
— Постойка-те, дѣвоньки!.. Ровно бы мужики говорятъ!..
Пріостановились.
Дѣйствительно говорятъ и говорятъ на ближнемъ крыльцѣ.
— Ты никакъ въ одной рубахѣ вышелъ? спрашиваетъ одинъ голосъ.
— Нельзя, надо проводить, — отвѣчаетъ другой: — ты гость, а я хозяинъ... Гостя завсегда надо уважить...
— Я и безъ того много тобою доволенъ, Потапъ Сидорычъ... Ты остудишься! Вернись въ избу!..
— Ничего... на дворѣ тепло: вишь, какая свѣтлынь разливается!.. А ты — чудакъ, право, чело
вѣкъ! — толкуешь все: остудишься!.. Слушаю это и,
и больно мнѣ на тебя смѣшно, Поликарпычъ! Право слово! Вотъ такъ-таки и хочется мнѣ разсмѣяться!..
Не сдержались при послѣднихъ словахъ въ тѣни, насупротивъ: фыркнули, расхохотались на всю
улицу и кинулись бѣжать, позабывъ о всякой осторожности.
— Это ты, Антонъ Поликарповъ?..
— Что ты, сватъ?! Слышишь, чай, гдѣ грохочутъ!
Свѣтлая полоса, на которую набѣжала дѣвки съ молодайкою окончательно ихъ выдала: оба свата —
слава Богу! — не утратили еще способности распознавать предметы, и потому, какъ только уви
дѣли, такъ сразу же безъ особеннаго труда, и со
образили, что смѣхъ принадлежалъ ни кому иному,
какъ именно четыремъ женскимъ фигурамъ, такъ неожиданно обрисовавшимися посреди улицы.
— Видѣлъ, сватъ, кто?..
— Видѣлъ!.. Гляди, сватъ, не съ ними ли и
моя кобыла? Подемъ за дѣвками? Да право! Посмотримъ, куда онѣ, хвосты-то поднявши, скачутъ такъ прытко!..
— Съ ума ты, что ли, сошелъ? Да ты весь остудишься!
— Подемъ, сватъ... Погуляемъ! Больно ужь ночь хороша...
— Да ты хоть шубу накинь... Нѣшь такъ можно?
— Ладно. Шубу я, пожалуй, захвачу.
Немного спустя, оба свата, въ шапкахъ, сапогахъ и полушубкахъ, — на одномъ полушубокъ въ накидку, — сходили, обнявшись, съ высокаго крыльца, подолгу останавливаясь почему-то на ступень
кахъ. Они громко смѣялись, очевидно — совершенно довольные другъ другомъ...
— Ахъ, сватъ! говорилъ одинъ: погуляемъ...
— Погуляемъ, соглашался другой. — Ты ужь на меня положись... Я тебя соблюду!..
— Соблюди!.. Ты это въ силахъ?.. — Какъ есть...
— Ладно!.. Запѣвай, коли такъ, «зазнобушку»!
Сватъ безпрекословно повиновался.
„За-а-азно-о-о-обушка больша-ая“ ..
началъ Антонъ Поликарповъ, размахивая правой рукою, а лѣвою продолжая обнимать свата, и энергически потрясая головой.
„Ой! не про насъ ли съ тобой, за-а-азно-о-бушка“, подхватилъ Потапъ Сидорычъ такимъ сильнымъ голосомъ, что разбудилъ гдѣ-то спавшую дворняшку, которая вскочила, вытянула шею и завыла на мѣсяцъ.
„Злы-е лю-люди го-го говор-я-я-ятъ“, продолжали оба пѣвца...
— Стой, сватъ! Полушубокъ свалился...
— Да надѣнь ты его въ рукава... Ахъ, какой ты, Сидорычъ!... Вѣдь ты остудишься!
— Не бойсь. Въ накидку свободнѣй мнѣ пѣть... Ну!...
„Ой! тебя, бабочка, все ругаютъ,
Me-ня, меня, молодца, браня-я-ять“!..
— Сватъ, а гдѣ-жъ дѣвки? Онѣ бы намъ подсобили... Потеряли мы дѣвокъ!
— Найдемъ. Далѣ села не пойдутъ... Придерживай, придерживай полушубокъ, сватъ. Говорю тебѣ: остудишься!
А дѣвки между тѣмъ были ужь за деревнею и шли но дорогѣ полемъ, раскинувшимся передъ ними бѣлой широкой скатертью. Онѣ хотѣли было прой
ти только до конца деревни, убѣдиться, что за ними никто изъ парней не подсматриваетъ и затѣмъ повернуть тихонько къ овинамъ; но чудная ночь, съ ея волшебными красотами и чарами, помимо воли, несла ихъ все дальше, манила куда-то и звала неслы
шно, но тѣмъ не менѣе настойчиво и страстно...
Особенно дѣйствовала эта ночь на Матрену: вся она поддалась ея чарующій силѣ и чуть не бѣжала, не обращая вниманія на своихъ подругъ...
— Будетъ, дѣвоньки. — заговорила первая Марфа. — Куда въ даль-то забиваться.
— Гляди, еще встрѣнется кто, предполагала Соломонида: — напужаетъ!
— Матрешь! позвала Агафья. — Вернемся? Не сразу, однако, отозвалась Матрена.
— Да что ты, взаправду, дуришь? заговорили снова подруги. — Въ полѣ и безъ того однѣмъ жутко, а тутъ еще ты...
— А мнѣ хорошо, дѣвоньки! отозвалась Матрена и вздохнула такъ довольно. — Чего бояться?.. Эта
кая ночь... Да а бы не ушла съ улицы: воля, гуляй на просторѣ дѣвичья душа!
— Матрена! сказала молодайка. — Вотъ ты у насъ смѣла: ежели-бы повстрѣчался намъ сичасъ на лошади парень, — знамо какой хорошенькій! —по
встрѣчался бы и позвалъ съ собою: не за дурнымъ чѣмъ, а такъ... Испугалась бы ты?
— Я?... и Матрена засмѣялась. — Я вскочила бы въ саночки къ пареньку, молодайка, выхватила у паренька изъ рукъ возжи, поприжалась къ нему поближе — только бы вы тогда меня и видѣли!
— Ахъ, ты отчаянная! - удивилась Соломонида.— А мнѣ бы тутъ и конецъ всей жисти: обмерла бы и въ саняхъ отъ страсти...
— Про тебя что ужь говорить, — подпустила Марѳа: - ты у насъ баба робкая. Не даромъ въ скиты-то хошь идти... Ну, дѣвки, повернемъ ко дворамъ?
Повернули назадъ и пошли молча, глядя на свѣтлый мѣсяцъ, ярко горѣвшія звѣзды и бѣлое поле. Тихое и безмолвное, оно, казалось, спало въ объятіяхъ голубой ночи, а надъ нимъ летали чуд
ные сны: отъ этихъ сновъ, почти ежеминутно, кругомъ точно что вспыхивало и загоралось, точно чья грудь сладко поднималась — нѣжная и ослѣпительная, вся блистающая грудь...
— Видите, дѣвоньки, какъ снѣги трепещутъ! указывала Матрена. — Это они съ мѣсяцемъ переговариваются.
— Ахъ, матушки! — испугалась молодая баба.- Ровно живое что шевелится!
— У тебя все шевелится, - упрекнула Марфа: — сидѣть бы лучше тебѣ за мужниной работой, чѣмъ съ дѣвками хороводиться!... По что увязилась за нами, коли ты всего боишься?
— Молодайка не боится, — заступилась Агафья: — она это насъ только испытываетъ. А вотъ погляди ужо, ежели она съ нами въ овинъ завораживаться не пойдетъ.
— Молчите, дѣвки! - крикнула Матрена: — жилье близко, услышатъ... Надо будетъ взять на-право, околицей да на гумно къ дядѣ Трофиму: тамъ большая тропа къ овину.
***
Сваты долго отыскивали пропавшихъ изъ глазъ дѣвокъ, но, сколько времени они ни бродили, никакъ не могли выбраться за черту деревни: оче
видно, ночь успѣла и на нихъ напустить свои чары.
Къ счастью, Антонъ Поликарповъ замѣтилъ въ одной избѣ свѣтъ и пригласилъ свата идти на огонекъ:
навѣрно добрые люди тамъ имъ скажутъ, какъ отыскать дорогу прямо къ селу. Каково же было изумленіе обоихъ сватовъ, когда они послѣ, довольно продолжительныхъ обшариваній четырьмя рука
ми, нащупали, наконецъ, дверную скобу, дернули за нее и очутились лицомъ къ лицу съ цѣловаль
никомъ: они попали прямо въ кабакъ! Хотя сваты и не захватили съ собою денегъ, но, какъ оба они люди почтенные и цѣловальнику давно извѣст
ные, то и не встрѣтили на малѣйшаго затрудненія въ полученіи небольшихъ размѣровъ посудины. Они
ни за что бы не спросили себѣ вина, еслибы къ ╬
╬ двадцать руку хозяина заведенія и благополучно выкатились на улицу. Но — тутъ съ ними произошло новое очарованіе. Прежде всего Антону Поликарпову показалось, что нарѣченный его сватъ оступился, взмахнулъ ногами въ воздухѣ и растя
нулся на снѣгу, какъ у себя дома на полатяхъ или кутникѣ. Потапу же Сидорычу вдругъ представилось, что его нареченный сватъ стоить на корточ
кахъ и колдуетъ на шапкѣ. Оба свата сперва разсмѣялись, потомъ принялись дѣлать взаимныя по
пытки къ сокращенію пространства, раздѣлявшаго ихъ другъ отъ друга, и, наконецъ, ужь заговорили:
— Сватъ! все-ли у тебя благополучно? — Слава Богу. Я доволенъ...
У пріятелей на глазахъ задрожали слезы.
— Я тебя соблюду, — говорилъ одинъ. — Только ты не остудись!..
— Не забуду твоего пріятства, сватъ, — говорилъ другой. — Соблюди... Ты тверже меня земли держишься.
☛