торомъ выяснялась фигура этого наставника и друга: онъ самъ дышалъ гораздо болѣе Польшей, живой, болѣзненно жи
вой Польшей, чѣмъ всѣ эти слова и буквы, овладѣвшія ея юнымъ воображеніемъ и сердцемъ.
— Вы, панна, увидите ее! Вы узнаете!.. Вы оцѣните, и васъ въ ней оцѣ
нятъ!—фанатично твердилъ онъ, и глаза его загорались.
А отъ уроковъ этого чужого человѣка она попадала въ свою семью и чувствовала, каждымъ нервомъ своимъ чувство
вала, что въ отцѣ, въ матери, тогда еще живой, въ сестрѣ, только что начинавшей лепетать, конечно по польски, въ братѣ, жадно дѣлившемъ ея бесѣды со Скульскпмъ, во всѣхъ нпхъ гораздо проще, не
посредственнѣе, неуловимѣе жила и ды
шала все та же, та же мечта о родинѣ.
Мать умерла, Франя подросла, п Боля сама незамѣтно уже нашептывала сестрен
кѣ эту мечту. А какіе бывали тогда у нихъ разговоры съ Іозефомъ, этимъ сдер
жаннымъ, внЬшне холоднымъ юношей!
Съ какпмъ восторгомъ прислушивалась Боля, какъ Франя начала напѣвать пѣсенки Мицкевича, которымъ она же выучила сестру. И какой новой жизнью за
жила семья, когда мелькнула надежда на возвращеніе, какіе были планы, мечты!.. И давно ли это было?
Было?—Боля, лежа въ постели, закусила губы; Франя на цыпочкахъ входила въ спальню, боясь разбудить сестру и въ полголоса, какъ бы про себя, напѣвала одну изъ тѣхъ пѣсенокъ, польскихъ пѣ
сенокъ, въ которыхъ столько нѣжной, почти сладкой и въ то же время кокетли
вой наивности. И вдругъ Боля сорвалась съ постели и, захлебываясь слезами, обняла испуганную ея порывомъ сестру.
— Франя! я съ вами поѣду, съ вами... къ бабушкѣ.
Какъ она уложила потомъ сестру спать, какъ сама легла—она не помнила. Но ког
да она снова лежала въ постели, снова тѣ же образы, тѣ же мысли...
— А еслибы онъ поѣхалъ съ нами? — безумно мелькнуло у ней въ головѣ. Те
перь, когда у него здѣсь свое дѣло, своя мечта, мечта и ей близкая!..—И ужъ не съ нимъ однимъ разставанье пугало ее,— разставанье со всей здѣшней жизнью, съ этими рабочими, въ жизнь которыхъ вхо
дить, какъ-то мимоходомъ, научилъ ее тотъ же Скульскій и въ которую тѣмъ горячѣе она углубилась, чѣмъ болѣе эта реальная жизнь была противовѣсомъ той, все еще „мечтательной“ родинѣ. Уѣхала
ли бы она на его мѣстѣ? Й чтояіѣ, совсѣмъ ему ополячиться? Она горько смѣялась надъ дикой фантазіей.
— Боля! —вдругъ раздался шепотъ еще не уснувшей Франи,—вотъ удиватся-то, обрадуется-то бабушка. Она такая, должно быть, старенькая.
Слезы брызнули на подушку Боли.
Этотъ хаосъ ігесогласимыхъ образовъ, мыслей —безсонными ночами, это тяжелое многозначительное молчаніе отца и брата—тоскливыми днями,и опять недоумѣ
ніе Ирэвскаго, недоумѣніе Франи... О, Іозефъ и Петръ Казиміровичъ знали, чего и какъ добивались!
— Папа, нельзя ли меня завтра отвезти къ Анисьѣ Прокофьевнѣ?—сказала на конецъ отцу Боля, избѣгая его взгляда.
Онъ подумалъ.
— Тебя отвезутъ, я устрою,—сказалъ онъ.—Боля, мнѣ кажется, черезъ недѣлю сбираться можно?—прибавилъ онъ осторожно. И какпмъ мучительнымъ вопросомъ горѣлъ взглядъ его, устремленный на дочь. Онъ точно боялся удара.
Она вдругъ, вся изнеможенная, безсильная, опустилась на его грудь.
— Ну, цу...— тронутый, поцѣловалъ онъ ее въ голову,—поѣзжай, кончай свои дѣла.
И вотъ она пріѣхала и ей предстояло кончать...
Но что же она ему скажетъ? — мучительно думала Боля.
Она вздрогнула. Она услышала стукъ колесъ.
И не успѣла она опомниться,вскочить, какъ будто въ испугѣ, какъ будто съ же
ланіемъ бѣжать,—на дорогу, видимую съ террасы, выѣхалъ шарабанъ. Бушаниновъ очевидно гналъ лошадь; взмыленная, она сердито отфыркивалась. И едва онъ уви
дѣлъ Волю, онъ бросилъ возжи, на бѣгу выскочилъ изъ шарабана и, оставя привычную лошадь пробираться на дворъ, быстро вбѣжалъ по ступенькамъ террасы.
Онъ былъ взволнованъ. Этотъ вызовъ его черезъ третье, постороннее лицо! Не
ожиданность всего этого! Но когда онъ увидѣлъ Болю, поблѣднѣвшую, похудѣвшую, потерявшуюся, онъ забылъ объ опа
сеніяхъ относительно своего счастья, онъ вдругъ, всѣмъ своимъ существомъ, понялъ, что она страдаетъ, что она несчаст
на. Она ему показалась такой маленькой, такой слабой, смятой, какъ цвѣтокъ внезапно налетѣвшей бурей, и такъ безконечно милой въ ея слабости, въ ея потерянности, что онъ могъ только безмолв
но протянуть къ ней свои руки, чтобы привлечь ее къ себѣ, согрѣть и успокоить.
вой Польшей, чѣмъ всѣ эти слова и буквы, овладѣвшія ея юнымъ воображеніемъ и сердцемъ.
— Вы, панна, увидите ее! Вы узнаете!.. Вы оцѣните, и васъ въ ней оцѣ
нятъ!—фанатично твердилъ онъ, и глаза его загорались.
А отъ уроковъ этого чужого человѣка она попадала въ свою семью и чувствовала, каждымъ нервомъ своимъ чувство
вала, что въ отцѣ, въ матери, тогда еще живой, въ сестрѣ, только что начинавшей лепетать, конечно по польски, въ братѣ, жадно дѣлившемъ ея бесѣды со Скульскпмъ, во всѣхъ нпхъ гораздо проще, не
посредственнѣе, неуловимѣе жила и ды
шала все та же, та же мечта о родинѣ.
Мать умерла, Франя подросла, п Боля сама незамѣтно уже нашептывала сестрен
кѣ эту мечту. А какіе бывали тогда у нихъ разговоры съ Іозефомъ, этимъ сдер
жаннымъ, внЬшне холоднымъ юношей!
Съ какпмъ восторгомъ прислушивалась Боля, какъ Франя начала напѣвать пѣсенки Мицкевича, которымъ она же выучила сестру. И какой новой жизнью за
жила семья, когда мелькнула надежда на возвращеніе, какіе были планы, мечты!.. И давно ли это было?
Было?—Боля, лежа въ постели, закусила губы; Франя на цыпочкахъ входила въ спальню, боясь разбудить сестру и въ полголоса, какъ бы про себя, напѣвала одну изъ тѣхъ пѣсенокъ, польскихъ пѣ
сенокъ, въ которыхъ столько нѣжной, почти сладкой и въ то же время кокетли
вой наивности. И вдругъ Боля сорвалась съ постели и, захлебываясь слезами, обняла испуганную ея порывомъ сестру.
— Франя! я съ вами поѣду, съ вами... къ бабушкѣ.
Какъ она уложила потомъ сестру спать, какъ сама легла—она не помнила. Но ког
да она снова лежала въ постели, снова тѣ же образы, тѣ же мысли...
— А еслибы онъ поѣхалъ съ нами? — безумно мелькнуло у ней въ головѣ. Те
перь, когда у него здѣсь свое дѣло, своя мечта, мечта и ей близкая!..—И ужъ не съ нимъ однимъ разставанье пугало ее,— разставанье со всей здѣшней жизнью, съ этими рабочими, въ жизнь которыхъ вхо
дить, какъ-то мимоходомъ, научилъ ее тотъ же Скульскій и въ которую тѣмъ горячѣе она углубилась, чѣмъ болѣе эта реальная жизнь была противовѣсомъ той, все еще „мечтательной“ родинѣ. Уѣхала
ли бы она на его мѣстѣ? Й чтояіѣ, совсѣмъ ему ополячиться? Она горько смѣялась надъ дикой фантазіей.
— Боля! —вдругъ раздался шепотъ еще не уснувшей Франи,—вотъ удиватся-то, обрадуется-то бабушка. Она такая, должно быть, старенькая.
Слезы брызнули на подушку Боли.
Этотъ хаосъ ігесогласимыхъ образовъ, мыслей —безсонными ночами, это тяжелое многозначительное молчаніе отца и брата—тоскливыми днями,и опять недоумѣ
ніе Ирэвскаго, недоумѣніе Франи... О, Іозефъ и Петръ Казиміровичъ знали, чего и какъ добивались!
— Папа, нельзя ли меня завтра отвезти къ Анисьѣ Прокофьевнѣ?—сказала на конецъ отцу Боля, избѣгая его взгляда.
Онъ подумалъ.
— Тебя отвезутъ, я устрою,—сказалъ онъ.—Боля, мнѣ кажется, черезъ недѣлю сбираться можно?—прибавилъ онъ осторожно. И какпмъ мучительнымъ вопросомъ горѣлъ взглядъ его, устремленный на дочь. Онъ точно боялся удара.
Она вдругъ, вся изнеможенная, безсильная, опустилась на его грудь.
— Ну, цу...— тронутый, поцѣловалъ онъ ее въ голову,—поѣзжай, кончай свои дѣла.
И вотъ она пріѣхала и ей предстояло кончать...
Но что же она ему скажетъ? — мучительно думала Боля.
Она вздрогнула. Она услышала стукъ колесъ.
И не успѣла она опомниться,вскочить, какъ будто въ испугѣ, какъ будто съ же
ланіемъ бѣжать,—на дорогу, видимую съ террасы, выѣхалъ шарабанъ. Бушаниновъ очевидно гналъ лошадь; взмыленная, она сердито отфыркивалась. И едва онъ уви
дѣлъ Волю, онъ бросилъ возжи, на бѣгу выскочилъ изъ шарабана и, оставя привычную лошадь пробираться на дворъ, быстро вбѣжалъ по ступенькамъ террасы.
Онъ былъ взволнованъ. Этотъ вызовъ его черезъ третье, постороннее лицо! Не
ожиданность всего этого! Но когда онъ увидѣлъ Болю, поблѣднѣвшую, похудѣвшую, потерявшуюся, онъ забылъ объ опа
сеніяхъ относительно своего счастья, онъ вдругъ, всѣмъ своимъ существомъ, понялъ, что она страдаетъ, что она несчаст
на. Она ему показалась такой маленькой, такой слабой, смятой, какъ цвѣтокъ внезапно налетѣвшей бурей, и такъ безконечно милой въ ея слабости, въ ея потерянности, что онъ могъ только безмолв
но протянуть къ ней свои руки, чтобы привлечь ее къ себѣ, согрѣть и успокоить.