Причиной перемѣны во взглядахъ Екатерины была французская революція. Но эта революція напугала не ее одну. Возможность раздѣлить участь Людовика ХѴІ-го встала кошмаромъ передо всѣми Романовыми, и отсюда ихъ безпощадное, озлобленное гоненіе на каждую свободную мысль.
Изступленный фанатикъ палки и маршировокъ, Павелъ нападалъ на живую мысль съ чисто-кретинской жестокостью. При немъ подвергся гоненію даже благонамѣ
реннѣйшій Августъ Коцебу. За «вредную» драму «Графъ Беньевскій» онъ былъ немедленно отправленъ въ Сибирь, гдѣ и провелъ цѣлый годъ, пока не догадался вернуть расположеніе монарха рабски-угодливой пьесой «Лейбъкучеръ Императора Петра III». Горькую участь претер
пѣлъ и авторъ знаменитой «Ябеды» Каннистъ. Пьесу сняли
съ репертуара послѣ первыхъ же представленій, а печатные ея экземпляры Павелъ уничтожалъ съ той же ненавистью, съ какой его мать уничтожала экземпляры трагедій Княжнина.
Та же система была и при Александрѣ I. Но особенно ярко проявилось преслѣдованіе живого слова при Николаѣ, который принималъ личное участіе въ цензурныхъ рас
правахъ. Главнымъ начальникомъ ІІІ-го отдѣленія былъ при немъ извѣстный генералъ Дуббельтъ, который не просто запрещалъ пьесы, а любилъ высказать при этомъ цѣлый рядъ поучительныхъ сентенцій. Николай не позво
лялъ, напримѣръ, выводить на сценѣ въ отрицательномъ свѣтѣ монарховъ, хотя бы рѣчь шла о развѣнчанномъ На
полеонѣ? Ту же тенденцію проводилъ и его вѣрный слуга. По поводу пьесы Дьяченко «Послушница», гдѣ былъ вы
веденъ герцогъ Астурійскій, Дуббельтъ осуждалъ нападки на высокихъ лицъ и рекомендовалъ автору дать лучшее на
правленіе своему произведенію. «Пусть принцъ явится,— писалъ онъ,—защитникомъ добродѣтели, а не ея соблазни
телемъ, пусть король не балуетъ сына и не даетъ себя въ обманъ придворнымъ; пусть добродѣтель дѣвушки, какъ и теперь, торжествуетъ надъ порокомъ,—и тогда эта испан
ская драма будетъ очень хороша, потому что въ ней очень много прекрасныхъ мѣстъ, справедливыхъ и острыхъ замѣчаній». Это отношеніе къ герцогу Астурійскому заста
вляетъ уже предугадывать, какъ относились въ то время къ попыткамъ сказать правду о русскомъ дворѣ. Тра
гедію Лажечникова «Опричникъ», гдѣ былъ выведенъ въ подлинномъ свѣтѣ Іоаннъ Грозный, запретили не только къ представленію, но и къ напечатанію. И въ цензур
ной отповѣди, сдѣланной на этотъ разъ академикомъ Бередниковымъ, мы находимъ ту же тенденцію, что и у Дуббельта. «Здѣсь негодованіе читателей возбуждается противъ законнаго царя русскаго, котораго санъ, въ качествѣ помазанника Божія, мы привыкли почитать священнымъ, здѣсь самымъ разительнымъ образомъ выска
зывается злоупотребленіе монархической властью, здѣсь въ уста царя влагаются рѣчи, способныя ослабить уваженіе, которое мы питаемъ къ высокой особѣ нашихъ вѣнценосцевъ». И такъ далѣе—вплоть до обвиненія въ тенденціозности самого Карамзина, якобы обрисовавшаго царствованіе Іоанна «односторонне, по источникамъ, враждебнымъ памяти сего государя».
Все это опредѣлило и отношеніе къ пушкинскому «Борису Годунову». Николай, принявшій на себя цензорство сочиненій великаго поэта, измучилъ его придирками и глу
пыми совѣтами передѣлать драму въ романъ на манеръ Вальтеръ-Скотта. Въ концѣ-концовъ,пьеса такъ и не была
разрѣшена къ представленію. Но не это—единственное пятно на памяти Николая. Отъ гнета цензуры страдали въ эту пору всѣ безъ исключенія, и къ имени Пушкина, не видѣвшаго на сценѣ «Бориса Годунова», надо прибавить имена Грибоѣдова и Лермонтова, такъ и не дождавшихся постановки «Горя отъ ума» и «Маскарада». И Гоголь, ко
торому болѣе посчастливилось съ «Ревизоромъ», не исключеніе. Минутная прихоть царя, разрѣшившаго комедію, не казалась ему чѣмъ-либо прочнымъ, и онъ, задумавъ пьесу «Владимиръ III степени», бросилъ первые наброски изъ-за грустнаго сознанія, что ему тоже не удастся видѣть свое произведеніе на сценѣ.
Такъ было при Николаѣ. Но вотъ настаетъ царствованіе Александра Il-го. Многое перемѣнилось, и старая без
просвѣтная реакція стала совершенно невозможной въ виду новыхъ настроеній общества. Кое въ чемъ измѣнилось дѣло и въ цензурѣ, но все же и теперь она оставалась областью великихъ курьезовъ и тупого произвола. Мы знаемъ, напримѣръ, Островскаго, какъ мягкаго, полнаго примиряю
щихъ взглядовъ писателя. Мы знаемъ и его патріотизмъ, ярко проявившійся въ историческихъ драмахъ. А между тѣмъ, сколько пришлось драматургу претерпѣть отъ цензуры. Его первая пьеса была написана въ 1847 году, а по
становки своихъ вещей на сценѣ автору пришлось ждать ровно шесть лѣтъ. При этомъ, первой шла комедія «Не въ свои сани не садись», а не «Свои люди—сочтемся». Вторая же пьеса была поставлена лишь въ 1860 году. Почему комедія «Свои люди—сочтемся» пролежала подъ запретомъ двѣнадцать лѣтъ, на это очень трудно отвѣтить. Конечно, ника
кихъ основъ она не потрясла, была принята при постановкѣ вполнѣ мирно и ничью честь не задѣла. И какъ характерно, что Островскому удалось при этомъ провести цензурныхъ аргусовъ! Они заставили его покарать Лазаря Подхалюзина
за его продѣлки съ злостнымъ банкротствомъ, а Островскій, введя квартальнаго, влекущаго грѣшника на расправу, вложилъ въ уста этому грѣшнику очень ехидную фразу: «не бѣда! живутъ люди и въ Сибири». Конечно, живутъ, если припрятанъ капиталъ, предъ которымъ не устоятъ сердца и сибирскихъ властей. Но гдѣ же тогда наказаніе порока? Удовольствовавшись квартальнымъ, цензора упустили самый духъ сцены, чуть ли не выигравшей въ обличи
тельной яркости. Да и вообще ихъ усердіе всегда было равно ихъ же тупоумію. Кто повѣритъ, что къ представле
нію запрещалась патріотическая пьеса «Козьма Мининъ»? И когда?—послѣ того, какъ авторъ получилъ за нее награду отъ государя. Это ли не анекдотъ? Увы! — кошмарный анекдотъ русской жизни. И развѣ опять-таки не покажется естественнымъ, что Алексѣй Толстой, несмотря на всѣ свои связи и личный доступъ ко двору, такъ и не увидѣлъ на сценѣ своей трагедіи «Царь Ѳедоръ Іоанновичъ»? Запре
тить, задушить мысль—это было лозунгомъ каждой эпохи, тѣмъ побѣднымъ кличемъ, который, какъ самый священный девизъ, передавался отъ одного поколѣнія сатраповъ другому.
Въ непосильной борьбѣ съ цензурой особенно трудно приходилось, конечно, тѣмъ, въ чьемъ дарованіи преобла
далъ паѳосъ сатирическаго обличенія. Такимъ писателемъ былъ Сухово-Кобылинъ,и онъ духовно умеръ отъ цен
зурнаго гнета еще полнымъ силъ человѣкомъ. Это не преувеличеніе, нѣтъ! Объ этой драмѣ творца «Свадьбы Кречинскаго» говорятъ его подлинныя письма. «Вѣдь «Дѣ
ло», пролежавшее съ намордникомъ въ объятіяхъ цензуры 20 лѣтъ, не произвело ни шуму, ни революціи, именно потому, что оно не революціонно, ибо рисуетъ, какъ порокъ, то, что правительство въ своихъ реформахъ устра
няетъ, какъ злоупотребленіе»,—писалъ Сухово-Кобылинъ. Но что 20 лѣтъ! Его «Смерть Тарелкина» пролежала
подъ запретомъ еще дольше... вплоть до той поры, пока не только не исчезъ міръ квартальныхъ, но не сохранилось и воспоминаній о немъ въ средѣ зрителей.
Повторяемъ снова,—можно ли назвать все это иначе, чѣмъ опредѣленной системой? И не иллюстрируетъ лк и наша драма все той же участи людей мысли на Руситвооить въ вѣчной мукѣ и подъ вѣчнымъ гнетомъ?
Н. Долговъ.
Изступленный фанатикъ палки и маршировокъ, Павелъ нападалъ на живую мысль съ чисто-кретинской жестокостью. При немъ подвергся гоненію даже благонамѣ
реннѣйшій Августъ Коцебу. За «вредную» драму «Графъ Беньевскій» онъ былъ немедленно отправленъ въ Сибирь, гдѣ и провелъ цѣлый годъ, пока не догадался вернуть расположеніе монарха рабски-угодливой пьесой «Лейбъкучеръ Императора Петра III». Горькую участь претер
пѣлъ и авторъ знаменитой «Ябеды» Каннистъ. Пьесу сняли
съ репертуара послѣ первыхъ же представленій, а печатные ея экземпляры Павелъ уничтожалъ съ той же ненавистью, съ какой его мать уничтожала экземпляры трагедій Княжнина.
Та же система была и при Александрѣ I. Но особенно ярко проявилось преслѣдованіе живого слова при Николаѣ, который принималъ личное участіе въ цензурныхъ рас
правахъ. Главнымъ начальникомъ ІІІ-го отдѣленія былъ при немъ извѣстный генералъ Дуббельтъ, который не просто запрещалъ пьесы, а любилъ высказать при этомъ цѣлый рядъ поучительныхъ сентенцій. Николай не позво
лялъ, напримѣръ, выводить на сценѣ въ отрицательномъ свѣтѣ монарховъ, хотя бы рѣчь шла о развѣнчанномъ На
полеонѣ? Ту же тенденцію проводилъ и его вѣрный слуга. По поводу пьесы Дьяченко «Послушница», гдѣ былъ вы
веденъ герцогъ Астурійскій, Дуббельтъ осуждалъ нападки на высокихъ лицъ и рекомендовалъ автору дать лучшее на
правленіе своему произведенію. «Пусть принцъ явится,— писалъ онъ,—защитникомъ добродѣтели, а не ея соблазни
телемъ, пусть король не балуетъ сына и не даетъ себя въ обманъ придворнымъ; пусть добродѣтель дѣвушки, какъ и теперь, торжествуетъ надъ порокомъ,—и тогда эта испан
ская драма будетъ очень хороша, потому что въ ней очень много прекрасныхъ мѣстъ, справедливыхъ и острыхъ замѣчаній». Это отношеніе къ герцогу Астурійскому заста
вляетъ уже предугадывать, какъ относились въ то время къ попыткамъ сказать правду о русскомъ дворѣ. Тра
гедію Лажечникова «Опричникъ», гдѣ былъ выведенъ въ подлинномъ свѣтѣ Іоаннъ Грозный, запретили не только къ представленію, но и къ напечатанію. И въ цензур
ной отповѣди, сдѣланной на этотъ разъ академикомъ Бередниковымъ, мы находимъ ту же тенденцію, что и у Дуббельта. «Здѣсь негодованіе читателей возбуждается противъ законнаго царя русскаго, котораго санъ, въ качествѣ помазанника Божія, мы привыкли почитать священнымъ, здѣсь самымъ разительнымъ образомъ выска
зывается злоупотребленіе монархической властью, здѣсь въ уста царя влагаются рѣчи, способныя ослабить уваженіе, которое мы питаемъ къ высокой особѣ нашихъ вѣнценосцевъ». И такъ далѣе—вплоть до обвиненія въ тенденціозности самого Карамзина, якобы обрисовавшаго царствованіе Іоанна «односторонне, по источникамъ, враждебнымъ памяти сего государя».
Все это опредѣлило и отношеніе къ пушкинскому «Борису Годунову». Николай, принявшій на себя цензорство сочиненій великаго поэта, измучилъ его придирками и глу
пыми совѣтами передѣлать драму въ романъ на манеръ Вальтеръ-Скотта. Въ концѣ-концовъ,пьеса такъ и не была
разрѣшена къ представленію. Но не это—единственное пятно на памяти Николая. Отъ гнета цензуры страдали въ эту пору всѣ безъ исключенія, и къ имени Пушкина, не видѣвшаго на сценѣ «Бориса Годунова», надо прибавить имена Грибоѣдова и Лермонтова, такъ и не дождавшихся постановки «Горя отъ ума» и «Маскарада». И Гоголь, ко
торому болѣе посчастливилось съ «Ревизоромъ», не исключеніе. Минутная прихоть царя, разрѣшившаго комедію, не казалась ему чѣмъ-либо прочнымъ, и онъ, задумавъ пьесу «Владимиръ III степени», бросилъ первые наброски изъ-за грустнаго сознанія, что ему тоже не удастся видѣть свое произведеніе на сценѣ.
Такъ было при Николаѣ. Но вотъ настаетъ царствованіе Александра Il-го. Многое перемѣнилось, и старая без
просвѣтная реакція стала совершенно невозможной въ виду новыхъ настроеній общества. Кое въ чемъ измѣнилось дѣло и въ цензурѣ, но все же и теперь она оставалась областью великихъ курьезовъ и тупого произвола. Мы знаемъ, напримѣръ, Островскаго, какъ мягкаго, полнаго примиряю
щихъ взглядовъ писателя. Мы знаемъ и его патріотизмъ, ярко проявившійся въ историческихъ драмахъ. А между тѣмъ, сколько пришлось драматургу претерпѣть отъ цензуры. Его первая пьеса была написана въ 1847 году, а по
становки своихъ вещей на сценѣ автору пришлось ждать ровно шесть лѣтъ. При этомъ, первой шла комедія «Не въ свои сани не садись», а не «Свои люди—сочтемся». Вторая же пьеса была поставлена лишь въ 1860 году. Почему комедія «Свои люди—сочтемся» пролежала подъ запретомъ двѣнадцать лѣтъ, на это очень трудно отвѣтить. Конечно, ника
кихъ основъ она не потрясла, была принята при постановкѣ вполнѣ мирно и ничью честь не задѣла. И какъ характерно, что Островскому удалось при этомъ провести цензурныхъ аргусовъ! Они заставили его покарать Лазаря Подхалюзина
за его продѣлки съ злостнымъ банкротствомъ, а Островскій, введя квартальнаго, влекущаго грѣшника на расправу, вложилъ въ уста этому грѣшнику очень ехидную фразу: «не бѣда! живутъ люди и въ Сибири». Конечно, живутъ, если припрятанъ капиталъ, предъ которымъ не устоятъ сердца и сибирскихъ властей. Но гдѣ же тогда наказаніе порока? Удовольствовавшись квартальнымъ, цензора упустили самый духъ сцены, чуть ли не выигравшей въ обличи
тельной яркости. Да и вообще ихъ усердіе всегда было равно ихъ же тупоумію. Кто повѣритъ, что къ представле
нію запрещалась патріотическая пьеса «Козьма Мининъ»? И когда?—послѣ того, какъ авторъ получилъ за нее награду отъ государя. Это ли не анекдотъ? Увы! — кошмарный анекдотъ русской жизни. И развѣ опять-таки не покажется естественнымъ, что Алексѣй Толстой, несмотря на всѣ свои связи и личный доступъ ко двору, такъ и не увидѣлъ на сценѣ своей трагедіи «Царь Ѳедоръ Іоанновичъ»? Запре
тить, задушить мысль—это было лозунгомъ каждой эпохи, тѣмъ побѣднымъ кличемъ, который, какъ самый священный девизъ, передавался отъ одного поколѣнія сатраповъ другому.
Въ непосильной борьбѣ съ цензурой особенно трудно приходилось, конечно, тѣмъ, въ чьемъ дарованіи преобла
далъ паѳосъ сатирическаго обличенія. Такимъ писателемъ былъ Сухово-Кобылинъ,и онъ духовно умеръ отъ цен
зурнаго гнета еще полнымъ силъ человѣкомъ. Это не преувеличеніе, нѣтъ! Объ этой драмѣ творца «Свадьбы Кречинскаго» говорятъ его подлинныя письма. «Вѣдь «Дѣ
ло», пролежавшее съ намордникомъ въ объятіяхъ цензуры 20 лѣтъ, не произвело ни шуму, ни революціи, именно потому, что оно не революціонно, ибо рисуетъ, какъ порокъ, то, что правительство въ своихъ реформахъ устра
няетъ, какъ злоупотребленіе»,—писалъ Сухово-Кобылинъ. Но что 20 лѣтъ! Его «Смерть Тарелкина» пролежала
подъ запретомъ еще дольше... вплоть до той поры, пока не только не исчезъ міръ квартальныхъ, но не сохранилось и воспоминаній о немъ въ средѣ зрителей.
Повторяемъ снова,—можно ли назвать все это иначе, чѣмъ опредѣленной системой? И не иллюстрируетъ лк и наша драма все той же участи людей мысли на Руситвооить въ вѣчной мукѣ и подъ вѣчнымъ гнетомъ?
Н. Долговъ.