стали к какому-то берегу и прошли небольшое расстояние пешком. В тем
ноте трудно было что-нибудь разобрать. Мне казалось, что это совер
шенно ровная, гладкая местность со скошенной травой. С одной стороны вдали чернел лес, а с другой — были видны яркие огни. Мой новый спут
ник сказал, что это фонари на пограничной станции финляндской железной дороги Белоостров. Невдале
ке чернела невысокая куча сена. Мы подошли к ней, и там что-то зашеве
лилось, какой-то знакомый голос спросил: «Что надо?»
Это и был знаменитый «шалаш», в котором некоторое время жил това
рищ Ленин. Владимир Ильич быстро меня узнал и предложил залезть в «шалаш». Привезший меня товарищ уехал или куда-то ушел, и до отъезда я его больше не видел.
Владимир Ильич рассказывал, что сюда как-то забрели какие-то дачни
ки, а потом еще приходили какие-то подозрительные люди, но все это было днем. Мы улеглись в шалаше рядом, на земле, покрытой сеном, причем ноги высовывались из шалаша. Можно, стало быть, судить о его размерах: стоять в нем нельзя было, можно было только сидеть. Я помню, из шалаша высовывался приклад ружья,, а на сене была какая-то одежда. Так мы проговорили до утра, по
ка не рассвело. Владимир Ильич был абсолютно спокоен — простой, есте
ственный, как всегда. Он был очень разговорчив и весел, по обыкновению шутил.
— Уж вы извините, пожалуйста, что у нас нет никаких культурных приспособлений вроде стульев, на которых можно было бы сидеть, — подшучивал Владимир Ильич.
Мы лежали на земле, опершись на локти, и разговаривали. Не только стоять, но даже, кажется, сидеть в
этом низеньком тесном сооружении из палок и соломы было невозможно
Владимир Ильич очень интересовался и подробно расспрашивал обо всем, что делается в Питере. Я рассказывал, что знал, и между прочим рассказал о бывшем несколько дней назад на моей квартире обыске и аре
сте т. Луначарского. Владимир Ильич только покачал головой. А когда я стал рассказывать, как у меня забра
ли детские географические карты, он много хохотал.
Так мы проговорили до рассвета. Владимир Ильич передал мне боль
шую статью, написанную мелким бисером (но очень разборчиво) на па
пиросной бумаге, для редакции «Правды» или для передачи на съезд.
Как только стало показываться солнце, мы выползли из шалаша, и тут же, в нескольких шагах от него, я и занялся съемкой.
Света было еще совершенно недостаточно, но Владимир Ильич меня торопил, чтобы я поскорей снимал и уезжал. В моем аппарате самая малая
скорость затвора была 1/10 секунды, а мне хотелось взять диафрагму объектива 1 : 9 и надо было ожидать недодержки. Но было еще и другое неудобство. Зеркальной камерой, конеч
но, можно снимать и с выдержкой, но для этого ее непременно надо устано
вить на штативе, чтобы она не могла колебаться, а штатива у меня не бы
ло. При съемке же с рук приходится зеркальную камеру держать на уров
не груди. Чтобы сфотографировать Владимира Ильича, проще и удобнее всего было усадить его на стуле, но сесть оказалось не на что,— не было даже большого камня.
Я стал производить наводку на фокус, но лицо Владимира Ильича не попадало на пластинку: дело в том, что, как я уже сказал, Владимир Ильич стоял, а мой зеркальный ап
парат надо было держать на уровне груди. Владимир Ильич увидел, что я нахожусь в затруднении, и когда
узнал, в чем дело, то сказал мне: «А если я стану на колени, то тогда ведь мое лицо будет находиться как раз на одном уровне с объективом?» И ведь как это просто! Именно так я его и снимал. Это было единственное удобное положение.
Часто мне задают вопрос, как относился Владимир Ильич к съемке, что говорил, и т. д. Владимир Ильич от
носился ко всему в высшей степени просто, по-деловому, сам принимал ближайшее участие в процессе съем