Б
ы
с
т
р
а
я
р
е
а
л
и
з
а
ц
и
я
3
-г
о
з
а
й
м
а
и
н
д
у
с
т
р
и
а
л
и
з
а
ц
и
и
м
о
е
т
в
ы
п
о
л
н
е
н
и
ю
п
я
и
л
е
т
н
е
г
о
п
л
а
н
а
с
о
ц
и
а
л
и
с
т
и
ч
е
с
к
о
г
о
с
р
о
и
т
е
л
ь
.
Литературный сезон кончился, не ознаменованный бурными событиями. Вещи, которым суждено «гвоздевое» место, печатаются — как «Удэгэ» Фадеева.
Попрежнему только схемой остается советский социальный роман, жанр для нас бесспорно центральный.
При литературе всегда состоит некий «штат» из прошлого: — для символистов, например, «современниками», штат
ными сотрудниками символистической поэзии были Тютчев, Баратынский.
Девяностые, сотые годы — это Брюсов, Бальмонт и еще Баратынский, Тютчев.
Штат из прошлого приписан к нам, к сегодняшней советской литературе. Разборчивости очень мало. Как пример, как традиция, предлагались в «учителя» советским писателем Жуковский, Пушкин, Щедрин, Лесков, Толстой, Достоев
ский, Тургенев, Чехов. Жаров как-то выкликнул Каролину Павлову, — известная была дама, можно у ней поучиться. Нас, собственно, опекает весь литературный 19 век в полном составе.
Конечно, список требует сокращения. 19 век был огромен и был очень разным, если в нем числились и Жуковский и Щедрин. Жаров и другие — жадничают, у них опасная всеядность:—все им в прок и на потребу.
19 век нам нужен известными зонами, известными обдуманно подобранными школами и литературными влияниями. Литература времен социального подъема, годов 40-ых — 60-ых,
вот наиболее приближенная к нам литература. У советской литературы и у той отдаленной «классической» есть совпадения в задачах, и могут быть совпадения в решении этих задач.
Современной литературе нужен социальный роман, как жанр центральный, особенностями же нашей современности намечены и все условия «устроения» нового социального ро
мана. В социальном романе людской матерьял современности размещается по признакам общественного класса, острая полемика классов и групп кладется угольным камнем.
19 век — отличная школа социального романа. Мастера старой русской прозы свой роман умело вели под уздцы к ме
стам классовых схваток. Если взять классический социальный роман, каким он сложился у Тургенева, Гончарова, Достоев
ского (под категорию социального жанра романы Достоевского можно подвести с полным основанием, то, думаем, центральные принципы этой старинной работы в значительной степени
сохранятся и для нас.
Роман строился у них как широкая энергичная социальная дискуссия: сопоставления, сравнения, укор на укор, удар на удар, идеология против идеологии, класс против класса.
Тезисы автора, авторская идейная программа осуществлялись без односторонней навязчивости — они провозглашались как испытанные, как победившие. Автор работал и длинным ме
чом и коротким мечом, он создавал бурную и сильную опопози
цию и, только опрокинув ее по всем правилам честного боя, шел к эпилогу. В романе была вся блестящая убедительность сильно развитой пропаганды.
Вопреки Переверзеву и переверзианцам в классическом русском романе никакого «стержневого героя» нет — в нем есть две партии, две социальные группы, композиция его балансная, — так как автор занят не одним героем, а двумя [1)] сразу, и взвешивает их. Автор писал перипетию социальных состязаний, затем —судил и присуждал: проследив «партийную» полемику, автор кончал ее своей оценкой, своим авторским вердиктом.
Идеологическая оценка, итог проносились путями интриги. В терминах литературы это значит: социальная, дискуссия романа должна просекать фабулу, фабульные пути; герои состязаются не столько разговорами и декларациями, сколько своей социальной практикой, своим фабульным положением
не идеологии, как таковые, ведут диспут, а идеологизованные,
насыщенные идеологией живые, практические биографии героев.
Так, недочет «Зависти» Олеши в том, что у него собственно «два портрета»—не больше того.
Герои больше «противо-разговаривают», чем противодействуют друг другу. Оттого, что нет зажима философии «фабулой, проверки ее фабулой (т.-е. действием, социальной практикой), оттого и упрекают Олешу в схемности, в недоказательности.
Фабула вбирает в свой оборот не всю идеологию героя а только части — наиболее «реальные», ближайшие к практике. Достоевский в «Карамазовых» дал полнейшую философскую систему: космогонию, теорию познания, мораль, политику.
Фабулой подхвачены лишь одна мораль, этические импульсы героев. Но мораль представлена как вложенная в общую систему мировоззрения. Поэтому исход уголовнойавантюры, показательный в первом счете для моральных прин
ципов Ивана, Дмитрия Карамазовых, в последнем счете показателен и для самых окончательных мировоззрительных устоев тех-же Карамазовых. Торжествует мораль Зосимы, торжествует и гносеология Зосимы, его конечное понимание мира и человека в мире.
Мы ждем от наших советских писателей философского подъема, ждем повышенной философии. Мы ждем романа, который стоял бы на высоте философской культуры марксизма.
Социальный роман есть роман философский. Можно и не доводить его до философии. Лучше — доводить.
Перейду к вопросам более узким.
Для нас очень важно: русский социальный роман явился как преобразование жанров, существовавших до него, и при этом жанров популярных и признанных. Тургенев, Гончаров заставили социальное задание сработаться с «романом любви», облюбованным в средне-дворянских, буржуазно-дамских чи
тательских кругах. Герой «взвешивался» своим поведением в любовной интриге. Черты его «социального темпераментаоказывались мотивными, двигательными в развертываньи любовного эпизода и та поза, то «положение», в котором его покидал автор к концу романа, была приговором и «герою» и всей его общественной группе.
Но уже довольно рано осозналась недостаточная емкость «романа любви» — социальному заданию было тесно в этом
«дамском» жанре. «Рудины не поясняются через страсть» — писал о романе Тургенева критик Дружинин, и высказывал сомнение: можно-ли в границах любовной интриги раскрывать социальную тематику, разоблачать социальные характеры и давать социальный вывод.
Литератор-профессионал, «газетчик», заинтересованный в широком рынке — Достоевский спустился «ниже» Тургенева и Гончарова, он дощупался до самых «низких» вкусов и до самого «низкого» жанра. Философские и социальные задания он
«вставил» в криминальный, в бульварный, в уголовный роман. Отдельные моменты этого популярнейшего жанра переосмыслялись, в роман вошла новая семантика, а использованием «признанных» форм был ей обеспечен широкий сбыт, — у читателя.
Ориентация на определенный жанр здесь имела двойственные приичны—на криминальном матерьяле особенно остро обнаруживались этические темы—это раз; два — криминал отвечал читательскому вкусу, обеспечивая роману широкую массовую приемку.
Мы осуществляем свой социальный роман очень медленно. Были неудачные попытки у попутчиков — Федин, «Братья».
Пролетарские писатели еще не овладели в достаточной мере той огромно-трудной литературной организацией матерьяла, которая в результате приведет к новому социальному жанру — у них матерьял еще довлеет, на первом месте — первоначальные проблемы типажа и бытовых записей.
Идеологически «правильный», отстроенный до конца новый социальный роман —дело будущего, «литературное мечтанье» в известной мере. Поэтому мы в праве уделять сей
час столько внимания практике литературного прошлого и искать в ней для себя живых указаний.
Мне кажется, что работа Достоевского самая поучительная. Повторяю об этом.
Советский социальный роман должен идти ввысь — до встречи с самыми верхушечными положениями маркситсткой философии; и одновременно он должен идти вниз, до встречи с массовым читателем, его литературными вкусами, запросами.
Остер вопрос «союзных жанрах», о тех, которым приработается социальное задание.
Нужно следить за нашим сегодняшним литературным низом. «Низкий жанр» обыкновенно является самой выразитель
ной манифестацией общественного вкуса — в низком жанре литературный запрос читателей находит свое удовлетворение впервые, еще до прихода квалифицированных мастеров. Возникает «черная» и незаконная литература. Социальное чутье за
ставляет «мастеров» снисходить к низким жанрам — они знают, что здесь найдут для себя знак о «путях следования», о путях, которыми можно достигнуть читателя. Через фелье
тонный, через приключенческий, через детективный роман можно ворваться к читателю с политикой, с нормами общественной морали, с социалистической пропагандой.
Ильф Петров, Эренбург, Мариэтта Шагинян уже вошли в доверие к читателю как мастера занимательных ремесел. «Нагрузки» на занимательность они не допускают, нагрузка»— дело других, пролет-писателей в первую очередь.
Это пролет-писательская задача: контактируя с массовым вкусом рабочего читателя, через излюбленные, принимаемые массой жанры, через занимательные, популярные формы, под
нимая их до уровня большой литературы, проносить высокие всеобъемлющие смыслы советского социально-философского романа.
[1)] Число, конечно, не обязательное, но обычное.
(В порядке постановки вопроса)Н. БЕРКОВСКИЙ
ы
с
т
р
а
я
р
е
а
л
и
з
а
ц
и
я
3
-г
о
з
а
й
м
а
и
н
д
у
с
т
р
и
а
л
и
з
а
ц
и
и
по
м
о
ж
е
т
в
ы
п
о
л
н
е
н
и
ю
п
я
т
и
л
е
т
н
е
г
о
п
л
а
н
а
с
о
ц
и
а
л
и
с
т
и
ч
е
с
к
о
г
о
с
т
р
о
и
т
е
л
ь
ст
ва
.
о СОЦИАЛЬНОМ
РОМАНЕ
Литературный сезон кончился, не ознаменованный бурными событиями. Вещи, которым суждено «гвоздевое» место, печатаются — как «Удэгэ» Фадеева.
Попрежнему только схемой остается советский социальный роман, жанр для нас бесспорно центральный.
При литературе всегда состоит некий «штат» из прошлого: — для символистов, например, «современниками», штат
ными сотрудниками символистической поэзии были Тютчев, Баратынский.
Девяностые, сотые годы — это Брюсов, Бальмонт и еще Баратынский, Тютчев.
Штат из прошлого приписан к нам, к сегодняшней советской литературе. Разборчивости очень мало. Как пример, как традиция, предлагались в «учителя» советским писателем Жуковский, Пушкин, Щедрин, Лесков, Толстой, Достоев
ский, Тургенев, Чехов. Жаров как-то выкликнул Каролину Павлову, — известная была дама, можно у ней поучиться. Нас, собственно, опекает весь литературный 19 век в полном составе.
Конечно, список требует сокращения. 19 век был огромен и был очень разным, если в нем числились и Жуковский и Щедрин. Жаров и другие — жадничают, у них опасная всеядность:—все им в прок и на потребу.
19 век нам нужен известными зонами, известными обдуманно подобранными школами и литературными влияниями. Литература времен социального подъема, годов 40-ых — 60-ых,
вот наиболее приближенная к нам литература. У советской литературы и у той отдаленной «классической» есть совпадения в задачах, и могут быть совпадения в решении этих задач.
Современной литературе нужен социальный роман, как жанр центральный, особенностями же нашей современности намечены и все условия «устроения» нового социального ро
мана. В социальном романе людской матерьял современности размещается по признакам общественного класса, острая полемика классов и групп кладется угольным камнем.
19 век — отличная школа социального романа. Мастера старой русской прозы свой роман умело вели под уздцы к ме
стам классовых схваток. Если взять классический социальный роман, каким он сложился у Тургенева, Гончарова, Достоев
ского (под категорию социального жанра романы Достоевского можно подвести с полным основанием, то, думаем, центральные принципы этой старинной работы в значительной степени
сохранятся и для нас.
Роман строился у них как широкая энергичная социальная дискуссия: сопоставления, сравнения, укор на укор, удар на удар, идеология против идеологии, класс против класса.
Тезисы автора, авторская идейная программа осуществлялись без односторонней навязчивости — они провозглашались как испытанные, как победившие. Автор работал и длинным ме
чом и коротким мечом, он создавал бурную и сильную опопози
цию и, только опрокинув ее по всем правилам честного боя, шел к эпилогу. В романе была вся блестящая убедительность сильно развитой пропаганды.
Вопреки Переверзеву и переверзианцам в классическом русском романе никакого «стержневого героя» нет — в нем есть две партии, две социальные группы, композиция его балансная, — так как автор занят не одним героем, а двумя [1)] сразу, и взвешивает их. Автор писал перипетию социальных состязаний, затем —судил и присуждал: проследив «партийную» полемику, автор кончал ее своей оценкой, своим авторским вердиктом.
Идеологическая оценка, итог проносились путями интриги. В терминах литературы это значит: социальная, дискуссия романа должна просекать фабулу, фабульные пути; герои состязаются не столько разговорами и декларациями, сколько своей социальной практикой, своим фабульным положением
не идеологии, как таковые, ведут диспут, а идеологизованные,
насыщенные идеологией живые, практические биографии героев.
Так, недочет «Зависти» Олеши в том, что у него собственно «два портрета»—не больше того.
Герои больше «противо-разговаривают», чем противодействуют друг другу. Оттого, что нет зажима философии «фабулой, проверки ее фабулой (т.-е. действием, социальной практикой), оттого и упрекают Олешу в схемности, в недоказательности.
Фабула вбирает в свой оборот не всю идеологию героя а только части — наиболее «реальные», ближайшие к практике. Достоевский в «Карамазовых» дал полнейшую философскую систему: космогонию, теорию познания, мораль, политику.
Фабулой подхвачены лишь одна мораль, этические импульсы героев. Но мораль представлена как вложенная в общую систему мировоззрения. Поэтому исход уголовнойавантюры, показательный в первом счете для моральных прин
ципов Ивана, Дмитрия Карамазовых, в последнем счете показателен и для самых окончательных мировоззрительных устоев тех-же Карамазовых. Торжествует мораль Зосимы, торжествует и гносеология Зосимы, его конечное понимание мира и человека в мире.
Мы ждем от наших советских писателей философского подъема, ждем повышенной философии. Мы ждем романа, который стоял бы на высоте философской культуры марксизма.
Социальный роман есть роман философский. Можно и не доводить его до философии. Лучше — доводить.
Перейду к вопросам более узким.
Для нас очень важно: русский социальный роман явился как преобразование жанров, существовавших до него, и при этом жанров популярных и признанных. Тургенев, Гончаров заставили социальное задание сработаться с «романом любви», облюбованным в средне-дворянских, буржуазно-дамских чи
тательских кругах. Герой «взвешивался» своим поведением в любовной интриге. Черты его «социального темпераментаоказывались мотивными, двигательными в развертываньи любовного эпизода и та поза, то «положение», в котором его покидал автор к концу романа, была приговором и «герою» и всей его общественной группе.
Но уже довольно рано осозналась недостаточная емкость «романа любви» — социальному заданию было тесно в этом
«дамском» жанре. «Рудины не поясняются через страсть» — писал о романе Тургенева критик Дружинин, и высказывал сомнение: можно-ли в границах любовной интриги раскрывать социальную тематику, разоблачать социальные характеры и давать социальный вывод.
Литератор-профессионал, «газетчик», заинтересованный в широком рынке — Достоевский спустился «ниже» Тургенева и Гончарова, он дощупался до самых «низких» вкусов и до самого «низкого» жанра. Философские и социальные задания он
«вставил» в криминальный, в бульварный, в уголовный роман. Отдельные моменты этого популярнейшего жанра переосмыслялись, в роман вошла новая семантика, а использованием «признанных» форм был ей обеспечен широкий сбыт, — у читателя.
Ориентация на определенный жанр здесь имела двойственные приичны—на криминальном матерьяле особенно остро обнаруживались этические темы—это раз; два — криминал отвечал читательскому вкусу, обеспечивая роману широкую массовую приемку.
Мы осуществляем свой социальный роман очень медленно. Были неудачные попытки у попутчиков — Федин, «Братья».
Пролетарские писатели еще не овладели в достаточной мере той огромно-трудной литературной организацией матерьяла, которая в результате приведет к новому социальному жанру — у них матерьял еще довлеет, на первом месте — первоначальные проблемы типажа и бытовых записей.
Идеологически «правильный», отстроенный до конца новый социальный роман —дело будущего, «литературное мечтанье» в известной мере. Поэтому мы в праве уделять сей
час столько внимания практике литературного прошлого и искать в ней для себя живых указаний.
Мне кажется, что работа Достоевского самая поучительная. Повторяю об этом.
Советский социальный роман должен идти ввысь — до встречи с самыми верхушечными положениями маркситсткой философии; и одновременно он должен идти вниз, до встречи с массовым читателем, его литературными вкусами, запросами.
Остер вопрос «союзных жанрах», о тех, которым приработается социальное задание.
Нужно следить за нашим сегодняшним литературным низом. «Низкий жанр» обыкновенно является самой выразитель
ной манифестацией общественного вкуса — в низком жанре литературный запрос читателей находит свое удовлетворение впервые, еще до прихода квалифицированных мастеров. Возникает «черная» и незаконная литература. Социальное чутье за
ставляет «мастеров» снисходить к низким жанрам — они знают, что здесь найдут для себя знак о «путях следования», о путях, которыми можно достигнуть читателя. Через фелье
тонный, через приключенческий, через детективный роман можно ворваться к читателю с политикой, с нормами общественной морали, с социалистической пропагандой.
Ильф Петров, Эренбург, Мариэтта Шагинян уже вошли в доверие к читателю как мастера занимательных ремесел. «Нагрузки» на занимательность они не допускают, нагрузка»— дело других, пролет-писателей в первую очередь.
Это пролет-писательская задача: контактируя с массовым вкусом рабочего читателя, через излюбленные, принимаемые массой жанры, через занимательные, популярные формы, под
нимая их до уровня большой литературы, проносить высокие всеобъемлющие смыслы советского социально-философского романа.
[1)] Число, конечно, не обязательное, но обычное.
(В порядке постановки вопроса)Н. БЕРКОВСКИЙ