ляться одним художником, проводящим в спектакле единый стиль, единую художественную форму. Впрочем на бывш. императорской сцене, почти еще лет двадцать после театра Мамонтова, продолжала существовать прежняя уродли
вая система соревнований, когда для одной и той же пьесы архитектуру писали одни декораторы, пей
заж или ту же архитектуру, но в другом акте— другие, бутафория делалась отдельно или же выписывалась из-за границы, а костюмы по традиции давал сам директор театров И. А. Всеволожский, подчас не будучи знаком даже с эс
кизами декораций. В общем получался, по меткому выражению покойного И. И. Левитана, «масе
дуан». Борьба и поход против этого были начаты по инициативе В. М. Васнецова, видевшего в та
ком порядке прежде всего нарушение сценической правды.
Общий тон, гамма, объединяющая лессировка— вот что должно быть прежде всего по ту сторону портала — говорил Васнецов.
До В. М. большие русские художники чурались декорационной живописи, смотря на нее, как на «не высокий род искусства».
Васнецов покончил и с этим предрассудком, увлекши на поприще декорации плеяду талантливой художественной молодежи.
А. ЯНОВ
О монастырском орнаменте Иосифа Калинникова
(«Мощи», т. I)
Мирное строительство нашей литературы после эпохи «Бронепоездов», «Третьих столиц», «Голубых песков», «Железных потоков» и краткого периода романтического возрождения (Каверин, Ба
бель) вступило в полосу социального романа. Но в этом движении необходимы были и прихлеба
тели: мелкая натуралистическая проза — почти nature morte осытившегося быта и усиленная инерция «архаических» литературных влияний,
освобожденных из - под спуда дореволюционной пыли. Обе ветви сказались в стихийном разливе синебрюховско-шкетско - хресьянско-панибратского сказа, в котором пробужденный мещанин заговорил полным голосом.
Традиции орнаментальной прозы, возникшие из лирики и гротеска Гоголя, из неисчерпаемого богатства языкового колорита Лескова, стали теперь служить целям идеологической и бытовой реставрации. С орнаментом сохраняются и прису
щие ему мотивы. Но теперь это — архаический, полумертвый быт; экзотика старины, воскрешаемая стилизацией.
Когда современная литература укрепит свои переоценки прошлого, всякое наследие от него будет признаком достатка и богатства. Но плохо,
если за стилизацию прошлого, еще не отринутого вполне, берется мещанин, средний человек лите
ратуры, калика перехожий, «круговский» странник из семьи Пильняка — Никитина, посошник мона
стырский. Тогда из литературы в жизнь начинает просачиваться терпкая струя «экзотической» обывательщины.
***
«Мощи» Иосифа Калинникова — как раз такая книжка, одна из тех, которые начинают мно
житься (см. «Мавританию» М. Барсукова, «Зве
ринец* А. Пучкова и т. д.). «Мощи» в короткий
срок вышли вторым изданием и раскупаются с примечательным усердием. Почему же, однако?
Роман написан монастырско-мещанским сказом и при этом с легким лирическим распевом, как будто скандирующим, смакующим. Фабула густо и
неподвижно замешана на монастырско-трактирном блуде, на любовном житии «могутных плотью» по
слушников Афоньки и Николки, пошаливающих сначала в монастыре, потом в хоромах кулакацеловальника, потом в памятном пятом годе на Васильевском Острове среди пивных и... революционного движения.
Религия, эрос, преступление — взяты в традиционном содружестве и локализованы в пригород
ной архаической Руси, где-резьба, купчихи, пенька, постоялые дворы и первые дымогары кулацкой мануфактуры. Русь калик перехожих, богомолок, трактиров.
Couleur locale Лескова, Ремизова, Соллогуба.
В такой обстановке блуд — «звезда вифлеемская» — исчерпывающий лейтмотив романа — при
обретает характер блюда для гурманов — любителей национальных раритетов.
Уже первые страницы романа вводят читателя в самую суть и наполнение орнамента. Это— елейный, вымазанный на триста страниц чер
теж, в котором смешались чад лампадок и смрад купеческого алькова с «похотью плотской», «с со
блазнами полунощными», с «дьяволицей в образе девьем», со «зловонием сатанинским», с «хотеньем блудным» и «выпотом женским»...
Повторяем — блюдо для гурманов, слаще лимбургского.
Здесь нет места подробно останавливаться на фабуле романа. Достаточно сказать, что это— вполне стоячая вода, лишенная какого-нибудь за
данного мотивированного движения и служащая только для любовного плавания «могутного», неутомимого в страсти Афоньки.
Афонька проигрывает Николке Феничку (жребий тянули), но ставит ее избранницей своей жизни. Ради этой «звезды вифлеемской на путях земного странствия», описанной, кстати сказать, не хуже, чем у Вербицкой —
«дрема затомит Феничку мечтаниями бесконечными; подкрадется сон сладкий, и не хочется ей засыпать без любви, и жестокость ее и гордость исчезнут, и дает ему поцеловать свою ручку и сама обнимет за шею и целуется с ним в саду дивном, где соловьи поют ночью и луна светит, и цветы пышные» —
ради этой «звезды вифлеемской» Афонька покидает монастырь и ради нее же блудит сначала с купчихой Марьей Карповной, потом с прислужницей ее Дуняшей, потом с обоими вместе — блудит в лесу, в бане, в кладовой — блудит на каж
дой странице романа (а всего, ведь, триста!), пока, наконец, Дуняша не задушит Марью Кар
повну, а Афонька, похитив у кулака Парменыча вексель Фенички и возвратив его ей, не убежит в Питер, где, блуждая за этой «звездой вифлеемской» — третьесортной героиней бульварного comme
вая система соревнований, когда для одной и той же пьесы архитектуру писали одни декораторы, пей
заж или ту же архитектуру, но в другом акте— другие, бутафория делалась отдельно или же выписывалась из-за границы, а костюмы по традиции давал сам директор театров И. А. Всеволожский, подчас не будучи знаком даже с эс
кизами декораций. В общем получался, по меткому выражению покойного И. И. Левитана, «масе
дуан». Борьба и поход против этого были начаты по инициативе В. М. Васнецова, видевшего в та
ком порядке прежде всего нарушение сценической правды.
Общий тон, гамма, объединяющая лессировка— вот что должно быть прежде всего по ту сторону портала — говорил Васнецов.
До В. М. большие русские художники чурались декорационной живописи, смотря на нее, как на «не высокий род искусства».
Васнецов покончил и с этим предрассудком, увлекши на поприще декорации плеяду талантливой художественной молодежи.
А. ЯНОВ
О монастырском орнаменте Иосифа Калинникова
(«Мощи», т. I)
Мирное строительство нашей литературы после эпохи «Бронепоездов», «Третьих столиц», «Голубых песков», «Железных потоков» и краткого периода романтического возрождения (Каверин, Ба
бель) вступило в полосу социального романа. Но в этом движении необходимы были и прихлеба
тели: мелкая натуралистическая проза — почти nature morte осытившегося быта и усиленная инерция «архаических» литературных влияний,
освобожденных из - под спуда дореволюционной пыли. Обе ветви сказались в стихийном разливе синебрюховско-шкетско - хресьянско-панибратского сказа, в котором пробужденный мещанин заговорил полным голосом.
Традиции орнаментальной прозы, возникшие из лирики и гротеска Гоголя, из неисчерпаемого богатства языкового колорита Лескова, стали теперь служить целям идеологической и бытовой реставрации. С орнаментом сохраняются и прису
щие ему мотивы. Но теперь это — архаический, полумертвый быт; экзотика старины, воскрешаемая стилизацией.
Когда современная литература укрепит свои переоценки прошлого, всякое наследие от него будет признаком достатка и богатства. Но плохо,
если за стилизацию прошлого, еще не отринутого вполне, берется мещанин, средний человек лите
ратуры, калика перехожий, «круговский» странник из семьи Пильняка — Никитина, посошник мона
стырский. Тогда из литературы в жизнь начинает просачиваться терпкая струя «экзотической» обывательщины.
***
«Мощи» Иосифа Калинникова — как раз такая книжка, одна из тех, которые начинают мно
житься (см. «Мавританию» М. Барсукова, «Зве
ринец* А. Пучкова и т. д.). «Мощи» в короткий
срок вышли вторым изданием и раскупаются с примечательным усердием. Почему же, однако?
Роман написан монастырско-мещанским сказом и при этом с легким лирическим распевом, как будто скандирующим, смакующим. Фабула густо и
неподвижно замешана на монастырско-трактирном блуде, на любовном житии «могутных плотью» по
слушников Афоньки и Николки, пошаливающих сначала в монастыре, потом в хоромах кулакацеловальника, потом в памятном пятом годе на Васильевском Острове среди пивных и... революционного движения.
Религия, эрос, преступление — взяты в традиционном содружестве и локализованы в пригород
ной архаической Руси, где-резьба, купчихи, пенька, постоялые дворы и первые дымогары кулацкой мануфактуры. Русь калик перехожих, богомолок, трактиров.
Couleur locale Лескова, Ремизова, Соллогуба.
В такой обстановке блуд — «звезда вифлеемская» — исчерпывающий лейтмотив романа — при
обретает характер блюда для гурманов — любителей национальных раритетов.
Уже первые страницы романа вводят читателя в самую суть и наполнение орнамента. Это— елейный, вымазанный на триста страниц чер
теж, в котором смешались чад лампадок и смрад купеческого алькова с «похотью плотской», «с со
блазнами полунощными», с «дьяволицей в образе девьем», со «зловонием сатанинским», с «хотеньем блудным» и «выпотом женским»...
Повторяем — блюдо для гурманов, слаще лимбургского.
Здесь нет места подробно останавливаться на фабуле романа. Достаточно сказать, что это— вполне стоячая вода, лишенная какого-нибудь за
данного мотивированного движения и служащая только для любовного плавания «могутного», неутомимого в страсти Афоньки.
Афонька проигрывает Николке Феничку (жребий тянули), но ставит ее избранницей своей жизни. Ради этой «звезды вифлеемской на путях земного странствия», описанной, кстати сказать, не хуже, чем у Вербицкой —
«дрема затомит Феничку мечтаниями бесконечными; подкрадется сон сладкий, и не хочется ей засыпать без любви, и жестокость ее и гордость исчезнут, и дает ему поцеловать свою ручку и сама обнимет за шею и целуется с ним в саду дивном, где соловьи поют ночью и луна светит, и цветы пышные» —
ради этой «звезды вифлеемской» Афонька покидает монастырь и ради нее же блудит сначала с купчихой Марьей Карповной, потом с прислужницей ее Дуняшей, потом с обоими вместе — блудит в лесу, в бане, в кладовой — блудит на каж
дой странице романа (а всего, ведь, триста!), пока, наконец, Дуняша не задушит Марью Кар
повну, а Афонька, похитив у кулака Парменыча вексель Фенички и возвратив его ей, не убежит в Питер, где, блуждая за этой «звездой вифлеемской» — третьесортной героиней бульварного comme