Если же на немецком—то на этих пискатороедов тост должен был произвести впечатление разорвавшейся бомбы! Остается пред
положить одно: фольксбюнщики были уже настолько пьяны, что не разобрали—о ком и что там говорит „знаменитый руководитель“... И почему т. Таиров не сообщает о том, какой эффект произвел его тост в честь Пискатора?.. Это же очень существенно для нашей с ним дискуссии.
Неясна также совершенно и бытовая обстановка, в которой произошло выступление Таирова. По-истине странный банкет, который (как выходит из рассказа Таирова) начинается в одном ресторане, а заканчивается в другом! В чем дело? Пиво, что ли, все выпили фольксбюнщики?... И так Таиров и не поинтересовался узнать, кто и куда его притащил, и за
что, собственно, ето поят и кормят? И как он мог „совершенно не знать ни о конгрессе, ни о банкете“, когда об этом, конечно, все воробьи на крышах выставочных зданий чири
кали, а у нас в Москве об этом знали (из статьи в „Вечерней Москве[*)] даже пионеры, которые посознательнее...
Дело о выступлении т. Таирова остается туманным и запутанным... Только решительное отмежевание тов. Таирова от теаменьшевиков и пискатороедов на страницах немец
кой печати могло бы поставить точку на этой дискуссии.
ОТ РЕДАКЦИИ. Печатая возражение т. Садко на ответ А. Я. Таирова, редакция заявляет, что она не со всеми доводами автора возражения согласна.
САДКО
„Мандат“—старая постановка театра имени Мейерхольда, знакомая Ленинграду еще по гастролям 1925 г. Теперь „Мандат“—прошлое. Гулячкины с их мечтой о гастрономическом магазине и полумистическим страхом „Мандата“ отжили свой век, вместе с „председателями домовых комитетов“, о которых говорится в тексте комедии. Современные Гуляч
кины значительно усовершенствовались. Они великолепно разбираются в советских поряд
ках—и во всяком случае отлично знают, что такое „Ре-Ке-Пе“.
Текст „Мандата“ отцветает. Но постановка Мейерхольда свежа — и, в связи с последующим „Ревизором“, приобретает особый интерес. „В „Мандате“ ясно видно, как тесно режиссеру в рамках водевильной интриги и во
девильных каламбуров. Режиссерский замысел все время распирает текст и подымает тра
диционный водевиль—с переодеванием, залезанием в сундук, потоком нелепых недораз
умений и т. д.—до уровня высокой, многозначительной комедии. В самозванстве и само
упоении Гарина-Гулячкина проступают уже черты другого самозванца — того же Гарина в роли Хлестакова. Жуткая пантомима Вар
вары в финале, когда она выбирает жениха „страстного и в пенсне“, предваряет городничиху с ее офицерским букетом. И вся ко
медия в целом намечает уже тему хлестаковских „цветов удовольствия“—делается картиной хищных, разнузданных вожделений „бес
смертного при всех режимах мещанина. От „Мандата“ естественный переход к крепкому тексту „Ревизора“.
Одним из приемов, при помощи которых достигается это углубление текста, является та сценическая символика, которая легла в основу „Ревизора“. Этой символикой насыщен „Мандат“. Символичны жесты, вся пантомима, вещи. Убогое мещанство Гулячкиных иллюстрируется праздным перетаскиванием тумбы и стоячей лампы с места на ме
сто в сцене уборки. Не блещущий оригинальностью каламбур в объяснении Валериана с Варварой (он предлагает руку, чтобы вести ее в столовую, а она принимает это за сва
дебное предложение) тотчас развертывается в символическую пантомиму эстетствующего юнца, который кружится на месте, как белка в колесе, и теряет под ногами почву (враще
ние щитов и балансирование на движущихся концентрических кругах сцены [*)]. Слова Гулячкина о том, что он „вообще человек разно
сторонний , подчеркиваются тем, что при слове „вообще“ он смешивается с общей массой гостей, а слова „человек разносторонний
произносит, пролезая вперед. И, наконец, когда неисправимый обыватель Зайчиков
Широнкин, обескураженный отказом милиции арестовать заговорщиков, лезет под за
унывные звуки гармоники обратно в свой сундук, то этот водевильный номер воспринимается, как трагический суд над обыватель
щиной, и подготовляет финальный аккорд— тоскливое восклицание Гулячкина: „Как нам жить? Само собой разумеется, что эта симво
лика не имеет ничего общего с „мистикой , что она насквозь реалистична и наполнена глубоким социальным содержанием.
Успех Мейерхольдовской постановки в свое время заставил переоценить драматургические достоинства „Мандата . Теперь ясны дефекты комедии в отношении конструкции, диалога и всего словесного материала. Комизм „Мандата основывается, главным образом, на жар
гоне полупросвещения, при чем большинство персонажей говорит почти одним и тем же языком. Каламбуры и словечки не увязываются в образ, а гуляют сами по себе, пере
кидываясь от одного к другому, так что иногда кажется, что острит персонаж, а не осмеивающий его автор (напр., „трехэтажное Русское Слово в устах генерала).
Всю эту рассыпанную, разноценную юмористику Мейерхольд собрал во-едино, обоб
[*)] К сожалению, эта концовка была выпущена на премьере, вследствие порчи механизма, вращающего сцену.
положить одно: фольксбюнщики были уже настолько пьяны, что не разобрали—о ком и что там говорит „знаменитый руководитель“... И почему т. Таиров не сообщает о том, какой эффект произвел его тост в честь Пискатора?.. Это же очень существенно для нашей с ним дискуссии.
Неясна также совершенно и бытовая обстановка, в которой произошло выступление Таирова. По-истине странный банкет, который (как выходит из рассказа Таирова) начинается в одном ресторане, а заканчивается в другом! В чем дело? Пиво, что ли, все выпили фольксбюнщики?... И так Таиров и не поинтересовался узнать, кто и куда его притащил, и за
что, собственно, ето поят и кормят? И как он мог „совершенно не знать ни о конгрессе, ни о банкете“, когда об этом, конечно, все воробьи на крышах выставочных зданий чири
кали, а у нас в Москве об этом знали (из статьи в „Вечерней Москве[*)] даже пионеры, которые посознательнее...
Дело о выступлении т. Таирова остается туманным и запутанным... Только решительное отмежевание тов. Таирова от теаменьшевиков и пискатороедов на страницах немец
кой печати могло бы поставить точку на этой дискуссии.
ОТ РЕДАКЦИИ. Печатая возражение т. Садко на ответ А. Я. Таирова, редакция заявляет, что она не со всеми доводами автора возражения согласна.
САДКО
„Мандат
„Мандат“—старая постановка театра имени Мейерхольда, знакомая Ленинграду еще по гастролям 1925 г. Теперь „Мандат“—прошлое. Гулячкины с их мечтой о гастрономическом магазине и полумистическим страхом „Мандата“ отжили свой век, вместе с „председателями домовых комитетов“, о которых говорится в тексте комедии. Современные Гуляч
кины значительно усовершенствовались. Они великолепно разбираются в советских поряд
ках—и во всяком случае отлично знают, что такое „Ре-Ке-Пе“.
Текст „Мандата“ отцветает. Но постановка Мейерхольда свежа — и, в связи с последующим „Ревизором“, приобретает особый интерес. „В „Мандате“ ясно видно, как тесно режиссеру в рамках водевильной интриги и во
девильных каламбуров. Режиссерский замысел все время распирает текст и подымает тра
диционный водевиль—с переодеванием, залезанием в сундук, потоком нелепых недораз
умений и т. д.—до уровня высокой, многозначительной комедии. В самозванстве и само
упоении Гарина-Гулячкина проступают уже черты другого самозванца — того же Гарина в роли Хлестакова. Жуткая пантомима Вар
вары в финале, когда она выбирает жениха „страстного и в пенсне“, предваряет городничиху с ее офицерским букетом. И вся ко
медия в целом намечает уже тему хлестаковских „цветов удовольствия“—делается картиной хищных, разнузданных вожделений „бес
смертного при всех режимах мещанина. От „Мандата“ естественный переход к крепкому тексту „Ревизора“.
Одним из приемов, при помощи которых достигается это углубление текста, является та сценическая символика, которая легла в основу „Ревизора“. Этой символикой насыщен „Мандат“. Символичны жесты, вся пантомима, вещи. Убогое мещанство Гулячкиных иллюстрируется праздным перетаскиванием тумбы и стоячей лампы с места на ме
сто в сцене уборки. Не блещущий оригинальностью каламбур в объяснении Валериана с Варварой (он предлагает руку, чтобы вести ее в столовую, а она принимает это за сва
дебное предложение) тотчас развертывается в символическую пантомиму эстетствующего юнца, который кружится на месте, как белка в колесе, и теряет под ногами почву (враще
ние щитов и балансирование на движущихся концентрических кругах сцены [*)]. Слова Гулячкина о том, что он „вообще человек разно
сторонний , подчеркиваются тем, что при слове „вообще“ он смешивается с общей массой гостей, а слова „человек разносторонний
произносит, пролезая вперед. И, наконец, когда неисправимый обыватель Зайчиков
Широнкин, обескураженный отказом милиции арестовать заговорщиков, лезет под за
унывные звуки гармоники обратно в свой сундук, то этот водевильный номер воспринимается, как трагический суд над обыватель
щиной, и подготовляет финальный аккорд— тоскливое восклицание Гулячкина: „Как нам жить? Само собой разумеется, что эта симво
лика не имеет ничего общего с „мистикой , что она насквозь реалистична и наполнена глубоким социальным содержанием.
Успех Мейерхольдовской постановки в свое время заставил переоценить драматургические достоинства „Мандата . Теперь ясны дефекты комедии в отношении конструкции, диалога и всего словесного материала. Комизм „Мандата основывается, главным образом, на жар
гоне полупросвещения, при чем большинство персонажей говорит почти одним и тем же языком. Каламбуры и словечки не увязываются в образ, а гуляют сами по себе, пере
кидываясь от одного к другому, так что иногда кажется, что острит персонаж, а не осмеивающий его автор (напр., „трехэтажное Русское Слово в устах генерала).
Всю эту рассыпанную, разноценную юмористику Мейерхольд собрал во-едино, обоб
[*)] К сожалению, эта концовка была выпущена на премьере, вследствие порчи механизма, вращающего сцену.