Малый театр, Островский и традиции

Островский ли это?
Давайте не ставить так вопроса. Что значит— Островский ли? Есть ли такой — единый, канони
ческий, «отныне и во веки веков» Островский? «Священный прах», традиции». И не хороши ли традиции лишь до тех пор, пока они живы. Пока они либо в периоде накопления, либо в телесах стабилизации той или иной общественной и художественной формы. Как только этого нет — традиции мертвы. Косны. Тянут назад.
Можно ли себе представить, чтобы сейчас сыграть то же «Доходное место» так, как его играли при Островском. Это был бы форменный провал. Больше того, можно ли сыграть его «почестному», ну как играли Островского лет 25 тому назад, когда в Малом театре еще было живо его bell-canto, когда еще пели «соловьи» — старики Садовские, Рыбаковы, Ленские и др. Ручаюсь, что даже такая «песня» сейчас бы не дошла. Другой ритм жизни, другой уклад, другое ухо, другой глаз.
Может ли быть, наконец, Малый театр тем музеем, в котором был бы склад реставрирован
ных постановок «подлинного» Островского. Ни в коем случае. Это и не нужно и не осуществимо. Ибо, во-первых, театр не музей, во-вторых, в музее мертвый экспонат, а в театре — живой человек-актер, который художественную старину может воспринять только через сегодняшнее.
Надо сказать твердо — традиция Островского ушла, она — покойник.
Другое дело — органическая продвижка, органическое преодоление, т.-е. спектакль от Островского, Островский, но на сегодняшний день! Дал ли театр такое — иное, созвучное нам раскры
тие Островского? Или — просто начудил. Традиций нет — что же на место традиций? Не пустое ли место? Не бесфундаментная ли постройка? Вот что надо решить, чтобы объективно оценить спектакль.
Раскрытий Островского мы знаем весьма много. Хотя бы знаменитый, ныне классический спор между Добролюбовым и Аполлоном Григорьевым на самой заре Островского. Добролюбов принимал Островского, как обличителя «самодурства», «тем
ного царства», «мира тюремного, гробового безволвия». Аполлон Григорьев в полемике с Добро
любовым, наоборот, утверждал Островского национально-лирически, как поэта, «спокойно зря
щего на правых и виновных». И самые типы Островского называл — «смирными типами». При этом Григорьев видел исключенье лишь в двух пьесах Островского — «Доходное место» и «Воспи
танница». Здесь, по мнению Аполлона Григорьева, Островский нарушил равновесие поэта и «тирадами» Жадова отдал дань современности — «умнейшему кунштюку формулы» Добролюбова. По линии такого водораздела — обличитель ли и сати
рик Островский или-же, как на том настаивал Григорьев, «не сатирик и не обличитель, а на
циональный драматург», по этой линии и шло очень долго «приятие» Островского в ту или другую сторону. Ею же определялось и сценическое толкование его. Но в целом накопление
исполнительских традиций шло по «умнейшей формуле» Добролюбова. В точке зрения Григорьева было больше нежной акварели, чем дина
мики сценических красок. И Островский вошел в репертуар русского театра именно как обличитель «темного царства» и драм, им порождаемых.
Только с течением времени, когда самый быт Островского начал отходить на расстояние исто
рической перспективы и не мог уже с прежней
эмоциональностью воздействовать на театральную аудиторию, начинается легкая ревизия традиций— вспоминают романтическое толкование Аполлона Григорьева. Ревизия эта идет пока в стороне от
основного фарватера драматургии Островского— Малого театра. Появляются Катерины, трактуемые в тонах псевдо-народной мистики и внешнего стилизаторства под модернистский византизм. Так ее сыграла сначала Рощина-Инсарова, позже Полевицкая. Еще до того В. Ф. Комиссаржевская переложила «Бесприданницу» в элегически-надрывные тона какой-то чайки. А вскоре и наиболее яркий из представителей русской модернистской режиссуры Ф. Ф. Комиссаржевский декларировал уже определенно-мистическое приятие Островского, у которого — «представлена жизнь, хотя и есте
ственная, но обобщенная, не натуральная»... «быт не ради быта, а быт ради раскрытия Высшего Светлого (конечно, с больших букв! — Э. Б.) начала».
Нод знаком такой философии («беру кусок жизни и творю из него легенду») Комиссаржев
ский поставил в 1910-м году в театре Незлобина в Москве «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Сам Комиссаржевский рассказывает, что после этой постановки кто-то заявил: «это не Остров
ский, а какой-то Александр Блок». Совершенно верно — это был один общий закономерный про
цесс. Комиссаржевский делал на сцене то, что в полной мере соответствовало творчеству Леонида Андреева, Блока, Андрея Белого.
Как видите, и тогда, как и сейчас, при постановке «Доходного места» раздавалось сакрамен
тальное: «Это не Островский!» Но на самом деле это был, конечно, Островский, только в тонах, соответствовавших художественному восприятию своей эпохи.
Я указывал, что ревизия Островского шла до сих пор в стороне от главного тракта — от Малого театра. Теперь с постановкой «Доходного местаона впервые перекинулась и сюда — на сцену Малого театра.
Ясно, что охранять традиции долее невозможно и поднимать по сему поводу «плач велий» просто бессмысленно. Честно-традиционных «Шутников
или «Доходных мест» никто сейчас смотреть не станет. Не потому, что ставили и играли их в Малом театре плохо, — и ставили и играли очень хорошо, — а потому, что сейчас ни так ста
вить, ни так играть уже нельзя. Отошло. Отцвело. Записано крупной главой в историю.
Что же остается?
Либо хранить «свято» традиции и отказаться от Островского, либо отказаться от традиций и сохранить еще Островского. Театр выбрал второе. И поступил вполне правильно.