Только после 1905 г. среди молодежи начинается тяга к здоровой полнокровной живописи и под влиянием французских образцов идет завое
вание утерянных традиций. Правда, о картине еще не могло быть речи и писались только
этюды—и не для подготовки к картине (как у старых мастеров), а для изучения самого живо
писного искусства,—но война, а затем революция оторвали нас на десяток лет от художествен
ной жизни Запада и приостановили этот процесс накопления современной живописной культуры.
вой, так и монументальной, наша живопись не была готова подойти к нему во всеоружии. Приходилось прежде всего работать над самим живописным языком и нащупывать те формы, в которые могло бы вылиться новое социальное содержание—в широком смысле слова [*)].
ком передвижнического эпигонства, но ясно, что это—не решение вопроса, что новой, советской наша живопись станет лишь тогда, когда найдет свой отличный от предыдущих эпох изобразительный язык.
Как сама живопись члена Конвента Давида отличалась от живописи придворных художников XVIII в. Ватто или Буше, а живопись участника
Коммуны Курбэ—от работ Давида и его школы, так и новая советская живопись будет отличаться и от Ватто, и от Давида, и даже Курбэ, и уж, конечно, от мещанского националистического искусства, насаждавшегося царскими художественными школами.
В этом—все дело и в эту сторону нащупывания новой, простой, ясной, крепкой и живо
писно пластически выразительной формы и направлена в последнее время работа передовых худо
жественных сил. Без этого всякая попытка делать «революционные картины» или расписывать стены будет бессознательной или сознательной халтурой, очевидной для многих и сейчас, а для других имеющей обнаружиться впоследствии.
бенности к юбилейному году Революции, понятны и все скороспелые попытки иных художников писать их, но нужно также понять и все те условия, в которых находилась и находится живопись, и серьезно задуматься над тем, что можно еще, не откладывая, сделать, чтобы помочь живописи скорее стать на ноги и начать выпол
Осветить посильно ее нынешнее положение и показать, почему она этих задач не могла еще по настоящему выполнять, и было целью настоя
[*)] Воспроизводимые здесь рисунки некоторых ленинграск. художников являются иллюстрацией части той работы, о которой здесь говорится.
Плакату будет уделено место в след. номере.
ОТ РЕДАКЦИИ. Предоставляя место настоящей статье тов. Вл. Денисова, отражающей взгляды станковистов, редак
ция не разделяет их и в одном из ближайших номеров выскажет свою точку зрения по этому вопросу.
Общий сюжет нового андрей-беловского романа—дряхлая российская столица, которую долбит готовящаяся социальная революция.
Частный сюжет—наука в буржуазном обществе, наука, которую путает в сетях капитал. Белый воспринял тему «Железной пяты», Джек Лондон светил его предприятию путеводно. Удачей предприятие не кончилось, чему, конечно,
дивиться не будут. Невозможен был успешный социальный роман у маэстро символистской прозы: долголетиий мисти
ческий стаж, школа заумных идеологий—худая подготовка современному социальному романисту. Социальная действи
тельность требует у художника проницательности, простого и острого позитивизма. Наивный мифотворец Белый пошел к ней не с тем оружием. Поединок кончился плачевно. Истинным вдохновителем Белого оказался не Лондон, но
генерал Краснов, лихой кавалерист и автор лихих романов. Вместо романа советского оказался роман патриотическиказацкий. Белый в своем романе покушается на сатиру, стрелы Белого приурочены к некоему Мандро. Он есть «буржуа», этот Мандро, Эдуард Эдуардович. В первой части романа Эдуард Эдуардович больше всего явление декоратив
ного порядка — орнамент ковровый. Констатируются его баки, седые рога, обстановочка, жесты, халат; «сущностьприкрыта. Зато в части второй Мандро «объявляется»— злодейский злодей, не человек—набор разбойничьих ножей. Во-первых — он иезуит, во-вторых—масон, в-третьих—от
кусил раз у мыши голову, в-четвертых—он Синяя Борода— было у него семь жен и всех он умучил; самое страшное, пятое—Эдуард Эдуардович насилует собственную дочь, Ли
зашу. Так Эдуард Эдуардович обращается в литературную фантасму—и на эту фантасму были потрачены все мета
тельные материалы беловской сатиры. Однако, интересное и решающее впереди. В той же второй части Эдуард Эдуардович свою «буржуазность» как-то скрадывает. «Буржуа
в нем пропадает, о, он хуже, много хуже—он агент немецкого генерального штаба! Только выясняются обстоятельства эти, столь прискорбные, как роман Андрея Белого приобретает сразу приятную плавность движения—выезжает на дорогу, хотя и не новую, но верную—становится по
вествованием о немецком шпионе. Только немецкого шпиона мы видим в романе, и весь сюжет располагается соответственно.
Профессор Коробкин, знаменитый математик—«слава России». На «славу России» посягает немецкий агент. Эдуард Эдуардович рыщет за Коробкиным. Тот сделал открытие, бессовестный шпион хочет открытие украсть—пригодится берлинскому штабу. Мандро пробирается в квар
тиру Коробкина, истязает его, выжигает ему глаз, доводит русского изобретателя до помешательства. Русская артил
лерия ограблена, Мандро перешлет открытие в Берлин! Обличительный пафос романа достигает предела, авторский гнев в молниях рвется над пугалом - немцем, мышеглотателем, истребителем русских ученых. Не знаю, гадал ли, думал ли Белый, но роман его оказался несомненным вкладом в словесность всевеликого войска донского.
Революция, «ударяющая» Москву, представлена у Белого экзотическим сбродом с гротескными фамилиями.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь» переводится так: «Клоповиченки всех стран, соединяйтесь», а глав
ный революционер — Цецерко - Пукиерко, собственно—
Киерко. Лица у Киерко, поистине, нет никакого, у него есть только фамилия. А фамилия очень удобная—можно ее швырять и туда и сюда, непременно выйдет звуковой ка
ламбур. Например: «киерко-сиверко»,—«смешно, жутковато; и—киерко». Прежде явились звуки фамилии, после—лицо.
Принцип вещи, учиняемой звуком, в стилистической системе Белого всеопределяющ. Самовитое слово живет у Белого без запретов. От беловской стилистики пострадал
вание утерянных традиций. Правда, о картине еще не могло быть речи и писались только
этюды—и не для подготовки к картине (как у старых мастеров), а для изучения самого живо
писного искусства,—но война, а затем революция оторвали нас на десяток лет от художествен
ной жизни Запада и приостановили этот процесс накопления современной живописной культуры.
И вот, когда на очередь дня стал вопрос о картине, новой советской картине, как станко
вой, так и монументальной, наша живопись не была готова подойти к нему во всеоружии. Приходилось прежде всего работать над самим живописным языком и нащупывать те формы, в которые могло бы вылиться новое социальное содержание—в широком смысле слова [*)].
АХРР подошел к этому вопросу просто—изображая новые сюжеты старым истрепанным язы
ком передвижнического эпигонства, но ясно, что это—не решение вопроса, что новой, советской наша живопись станет лишь тогда, когда найдет свой отличный от предыдущих эпох изобразительный язык.
Как сама живопись члена Конвента Давида отличалась от живописи придворных художников XVIII в. Ватто или Буше, а живопись участника
Коммуны Курбэ—от работ Давида и его школы, так и новая советская живопись будет отличаться и от Ватто, и от Давида, и даже Курбэ, и уж, конечно, от мещанского националистического искусства, насаждавшегося царскими художественными школами.
В этом—все дело и в эту сторону нащупывания новой, простой, ясной, крепкой и живо
писно пластически выразительной формы и направлена в последнее время работа передовых худо
жественных сил. Без этого всякая попытка делать «революционные картины» или расписывать стены будет бессознательной или сознательной халтурой, очевидной для многих и сейчас, а для других имеющей обнаружиться впоследствии.
Вполне понятно нетерпение советской общественности, желающей иметь свои картины, в осо
бенности к юбилейному году Революции, понятны и все скороспелые попытки иных художников писать их, но нужно также понять и все те условия, в которых находилась и находится живопись, и серьезно задуматься над тем, что можно еще, не откладывая, сделать, чтобы помочь живописи скорее стать на ноги и начать выпол
нять стоящие перед ней сейчас общественные задачи.
Осветить посильно ее нынешнее положение и показать, почему она этих задач не могла еще по настоящему выполнять, и было целью настоя
щей статьи· ВЛ. ДЕНИСОВ
[*)] Воспроизводимые здесь рисунки некоторых ленинграск. художников являются иллюстрацией части той работы, о которой здесь говорится.
Плакату будет уделено место в след. номере.
ОТ РЕДАКЦИИ. Предоставляя место настоящей статье тов. Вл. Денисова, отражающей взгляды станковистов, редак
ция не разделяет их и в одном из ближайших номеров выскажет свою точку зрения по этому вопросу.
О „Москве“ Андрея Белого
Общий сюжет нового андрей-беловского романа—дряхлая российская столица, которую долбит готовящаяся социальная революция.
Частный сюжет—наука в буржуазном обществе, наука, которую путает в сетях капитал. Белый воспринял тему «Железной пяты», Джек Лондон светил его предприятию путеводно. Удачей предприятие не кончилось, чему, конечно,
дивиться не будут. Невозможен был успешный социальный роман у маэстро символистской прозы: долголетиий мисти
ческий стаж, школа заумных идеологий—худая подготовка современному социальному романисту. Социальная действи
тельность требует у художника проницательности, простого и острого позитивизма. Наивный мифотворец Белый пошел к ней не с тем оружием. Поединок кончился плачевно. Истинным вдохновителем Белого оказался не Лондон, но
генерал Краснов, лихой кавалерист и автор лихих романов. Вместо романа советского оказался роман патриотическиказацкий. Белый в своем романе покушается на сатиру, стрелы Белого приурочены к некоему Мандро. Он есть «буржуа», этот Мандро, Эдуард Эдуардович. В первой части романа Эдуард Эдуардович больше всего явление декоратив
ного порядка — орнамент ковровый. Констатируются его баки, седые рога, обстановочка, жесты, халат; «сущностьприкрыта. Зато в части второй Мандро «объявляется»— злодейский злодей, не человек—набор разбойничьих ножей. Во-первых — он иезуит, во-вторых—масон, в-третьих—от
кусил раз у мыши голову, в-четвертых—он Синяя Борода— было у него семь жен и всех он умучил; самое страшное, пятое—Эдуард Эдуардович насилует собственную дочь, Ли
зашу. Так Эдуард Эдуардович обращается в литературную фантасму—и на эту фантасму были потрачены все мета
тельные материалы беловской сатиры. Однако, интересное и решающее впереди. В той же второй части Эдуард Эдуардович свою «буржуазность» как-то скрадывает. «Буржуа
в нем пропадает, о, он хуже, много хуже—он агент немецкого генерального штаба! Только выясняются обстоятельства эти, столь прискорбные, как роман Андрея Белого приобретает сразу приятную плавность движения—выезжает на дорогу, хотя и не новую, но верную—становится по
вествованием о немецком шпионе. Только немецкого шпиона мы видим в романе, и весь сюжет располагается соответственно.
Профессор Коробкин, знаменитый математик—«слава России». На «славу России» посягает немецкий агент. Эдуард Эдуардович рыщет за Коробкиным. Тот сделал открытие, бессовестный шпион хочет открытие украсть—пригодится берлинскому штабу. Мандро пробирается в квар
тиру Коробкина, истязает его, выжигает ему глаз, доводит русского изобретателя до помешательства. Русская артил
лерия ограблена, Мандро перешлет открытие в Берлин! Обличительный пафос романа достигает предела, авторский гнев в молниях рвется над пугалом - немцем, мышеглотателем, истребителем русских ученых. Не знаю, гадал ли, думал ли Белый, но роман его оказался несомненным вкладом в словесность всевеликого войска донского.
Революция, «ударяющая» Москву, представлена у Белого экзотическим сбродом с гротескными фамилиями.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь» переводится так: «Клоповиченки всех стран, соединяйтесь», а глав
ный революционер — Цецерко - Пукиерко, собственно—
Киерко. Лица у Киерко, поистине, нет никакого, у него есть только фамилия. А фамилия очень удобная—можно ее швырять и туда и сюда, непременно выйдет звуковой ка
ламбур. Например: «киерко-сиверко»,—«смешно, жутковато; и—киерко». Прежде явились звуки фамилии, после—лицо.
Принцип вещи, учиняемой звуком, в стилистической системе Белого всеопределяющ. Самовитое слово живет у Белого без запретов. От беловской стилистики пострадал