„ПОПУТЧИК“ и „ПРОЛЕТПИСАТЕЛЬ“

в связи с социальным содержанием творчества Сейфуллиной

(В порядке дискуссии)
Любопытный спор имел в свое время место в марксистской критике в связи с вопросом о
Сейфуллиной. Интерес и сочувствие марксистской критики к творчеству Сейфуллиной легко понятны. Несомненная революционность творчества та
лантливой и затрагивающей актуальные темы писательницы влекла критиков-марксистов. Идеологически творчество Сейфуллиной казалось безупреч
ным с их точки зрения. А. К. Воронский писал (не только, конечно, в плане полемики): «Сейфуллину считают «попутчицей», но в ее художествен
ном восприятии нашей эпохи больше коммунизма, чем иногда у тех, кто своею специальностью избрал травлю «попутчиков». Она — наш друг и товарищ в художестве. Критики-напостовцы в 24—25 г.г. признавали Сейфуллину ближайшей попутчицей. У меня хватило излишней смелости написать («Очерки соврем, русской литер.» издание 2-ое): «таким же (как Неверов) коммунистическим художником революционной деревни яв
ляется и Сейфуллина, изжившая в «Перегное» и «Виринее» интеллигентщину «Четырех глав», но
не столько споткнувшаяся, сколько оказавшаяся слабой перед темой из жизни коммунистов... Все же нет пока оснований сомневаться в способности этой сельской интеллигентки и бывшей эсэрки остаться пролетарской писательницей, достойной идейно стоять наравне с Неверовым».
Между тем резко - отрицательное отношение Сейфуллиной к пролетарской литературе; свое
образие ее политического мировоззрения, высказан
ного в «Лоскутках мыслей о литературе» («партийное скопчество», «принятие революции»... не в казенном смысле этого слова, а психологическом); наконец, явно ощущавшееся отсутствие всякого следа специфически-пролетарских, специфическикоммунистических мотивов в творчестве целиком революционной Сейфуллиной делали ее творчество темой интересной с методологической и литера
турно-политической точки зрения. Вставал вопрос, как же расценить с точки зрения ее классовой принадлежности Сейфуллину, писательницу не
сомненно революционную. Ведь она «не издала ни
одного фальшивого звука», говоря о революции в самый ее острый, комбедовский период, ведь она революции в целом явно сочувствует и нигде в художественном творчестве против большевизма не спорит? Воронский, не признававший деления литературы на пролетарскую и революционную, но не-пролетарскую, делал из Сейфуллиной лиш
ний аргумент против напостовцев. Я, признавая это деление, вынужден был по совести, но скрепя сердце, так как здесь явно чувствовалась какая-то неуловимая сознанием натяжка, признать Сейфул
лину пролетарской писательницей и вступить в глубоко-ошибочную в общем полемику с напостовцами, обвиняя их в сектантском подходе к понятию пролетписателей. Как же де: ничем не погре
шившие против идеологии пролетариата Лавренев и Сейфуллина, Малышкин и Буданцев — попут
чики, а напутавший в «Завтра» Либединский— пролетписатель?
не только Киерко, пострадала и мадам Эвихкайтен, буржуазка, не революционерка, пострадали и другие многие.
Случай с мадам Эвихкайтен особенно четкий. Портрет ее прилагаем: «Мадам Эвихкайтен—зефирная барыня, дели
катес, демитон, с интересами к демономании, и—парадоксы судьбы—к социальным вопросам». Но Белым написан этот портрет, а звуками первого эпитета: «деликатес» ассоциа
тивно влечет «демитон», «демитон» —«демономанию». По
следний портретный штрих —демономанию —Белый утолщает, рассказана демономания в деталях—и какой-то ходит к
Эвихкайтен Пхач, и кружок какой-то демонический у ней, Пхач там главный. Существенный свой признак обрела мадам Эвихкайтен только потому, что первым вынулся ей эпитет «деликатес».
У Пхача та же судьба, в начале страницы читаем:
«Пох-пох,—прыснули светом двудувные ноздри авто: пах бензина, подпах керосина». Ясно, после такого п-х-вступления, появление «Пхача» спустя несколько строчек неотменимо и неминуемо. Инерция звуков, несомых единообразием ритма—вот истинный автор этой прозы; по роману текут непрерывные звуковые ассоциации, слово за
казывает слово, первое слово в звуках—зачаток всей фразы. Предметный мир у Белого, как в философии Платона— вторичен, у Белого он отблеск не вечных идей, но фонетики—в этом лишь разница. Современные стилевые устре
мления исходят из принципов совершенно обратных—не стиль рождает «вещь», а «вещь» приказывает стилю. Вещь является главной правительницей словесного искусства—от
того мы и говорим о реализме, т. е. об искусстве вещном. Слово в реализме только средство запечатлеть своеобразие вещей, поэтому с Белым ему не по дороге. Лишний раз об этом говорит Беловский неологизм. Когда реалист дает сло
весный новотворок—у него это выразительное усилие. Совсем иное у Белого: в неологизме улетучивается смысло
вой нюанс, неологизмов обилие, они теснят, глушат друг друга, текстовым моментом и текстовым местом никогда не
обоснован их ввод. Кладется вместо какой-нибудь «детворы», «детва», и вовсе не затем, что контекст просит смысловой
тени нового суффикса, просит связи с «братвой», с «плотвой» или чем-либо подобным. Нет, новотворок важен только в общем своем качестве, он «цветист» по сравнению с обычным словом, а Белый должен, не переставая, пускать по роману цветную пыль.
Персонажи Белого ведут диалоги на том же авторском наречии: «Растак — пустопопову бороду брей... Вот тебе елесят, а ты веришь—распопа, а все оттого, что распойный народ—дояснил он»—пустопоп-распопа-распойный
точная аналогия авторскому диалекту: лепень слов, словес
ные раскудряи. Диалоги лиц сторонних, персонажей романа, общего стиля не прорушают, пропущены сквозь автора. Здесь улавливается черта характерная и замечательная
разительный монизм стиля. Индивидуалистическая эпоха священным параграфом искусства полагала личное прело
мление, «природу» под знаком «темперамента», обязательна была некоторая всеподчиняющая точка зрения—«бытиеопределяемое «сознанием». И вот со стилевым монизмом мы должны порвать. В реализме определяет все бытие, А бытие не едино: у доброй католички в кухне на стене Мадонна, под Мадонной—сковорода, в сковороде свежая бычья печенка, рядом—венок из луковиц—т. е. «высокоеи тут же «низкое». Если идти от «бытия», от «вещей», стилевое единство падет также торжественно, как брезент с открываемого памятника. Современность требует стиля полифонического, разного, многоголосого, как мир. «Автор», одиночка, мреющий над вселенной—приглашается к упразднению.
«Содержанием» беловский роман—патриотический лубок, завалявшийся с 1915 года.
Стилевые же его свойства—антитеза должному; заставляют только усилить патрули вокруг современной прозы.
От Белого она, вероятно, на этот раз убережется. А канон нового искусства—реализм—вблизи своего отрицания—индивидуалистической орнаментики врежется в та
блицы крепче. Н. БЕРКОВСКИЙ